Страница 18 из 22
– Я подслушал ее молитвы. Она повторяет одно имя.
– Мое?
– Нет. Твоего брата. Себастьяна.
От звучания его имени у меня начинает болеть бок. Отметины зубов Себастьяна еще на мне, там, где когда-то было лицо. Шрамы от укусов больше не красные. Они окрасились в темно-серый цвет. Зубной врач мог бы снять слепок и сделать хороший протез.
– Что-то определенное?
– Нет, но я должен признать, это сильно меня беспокоит.
– Меня тоже.
Мы стоим под темнеющим небом, смотрим друг на друга и никуда не торопимся. Не знаю, каких действий он ждет от меня, но я рад, что он пришел. Некоторое время, стараясь сильно не зацикливаться, я раздумываю, почему Лукреция Муртин могла упомянуть имя моего брата. Потом иду прочь.
– Куда ты? – спрашивает аббат Эрл.
– Покататься на осле.
СЕСТРА ЛУКРЕЦИЯ МУРТИН носит белую повязку на глазу, которая отражает лунный свет к ее ногам.
Она не то чтобы танцует, но сильно раскачивается, когда двигается по полу пустой палаты для новорожденных. Изображает, как медсестра проверяет недоношенных младенцев в инкубаторах. Это точно выверенные движения: включение мониторов, внимательный осмотр трубок и проверка давления кислорода. Здесь требуются тонкие настройки.
Она нагибается над несуществующими детскими кроватками, воркует и поднимает новорожденных, которых там нет – не то фантомы, не то воспоминания. Она сидит в кресле-качалке и раскачивает спящих младенцев, тщательно осматривая их крошечные варежки и шерстяные шапочки. Здесь нет кресла-качалки, и я поражен тем, как точно она изображает движения в такой невероятной позе, покачиваясь взад-вперед на сиденье, которого под ней нет. Ее ноги и ягодицы, должно быть, работают на пределе своих возможностей.
Она идет по коридору и передает новорожденных их призрачным матерям в родильном отделении. С каждой присаживается поговорить, обсудить прекрасных младенцев, их яркое и открытое будущее. Я почти слышу, как матери всхлипывают от радости и целуют крошечные лобики своих деток, у которых еще не открылись глазки.
Сестра Лукреция благодарит святое имя Летающего Валенды и идет по натянутому канату собственной совести. Как и все мы. Она любуется в окно на звезды и передвигает повязку на здоровый глаз.
Лунный свет заполняет ее пустую глазницу, доходя до самых глубин.
Зубы ее блестят в ночи, и она слепо поворачивается ко мне лицом, широко раскинув руки.
КАПЛИ ПОТА ПАДАЮТ на кухонный пол. Доди и Сара, две женщины в доме, не доев десерт, смотрят друг на друга как старые враги. Они на кухне, на равном расстоянии от ящика с ножами. Полем битвы это место стало задолго до их появления в доме, призраки в стенах и буфетах доказывают: война – лишь вопрос времени.
Родители Сары прислали ей множество писем, умоляют вернуться домой, снова учиться в институте кинематографии. Они предлагают оплатить университет, новую квартиру с видом на Центральный парк, хорошего психотерапевта – в общем, все, что ей может понадобиться. По телефонным счетам мне видно, что она часто им звонит, но беседы обычно продолжаются не более пяти минут. В последнее время родители понимают Сару не лучше, чем она сама.
Фред тоже присылал письма, написанные на желтых бланках, которые принадлежат колледжу. Почерк у него очень размашистый, поэтому он пишет через строчку. На реабилитации он чувствует себя хорошо, ничего не принимал уже девятнадцать дней и готовит документальный фильм о наркотической зависимости.
Вместе с ним реабилитацию проходят два известных рэпера, второразрядная актриса из популярного психологического детективного сериала, внук того самого парня, который изобрел картофельные оладьи «тейтер тотс», и гонщик NASCAR, в своей последней гонке пробивший ограду и смявший три трибуны фанатов. После полной детоксикации парню предъявят обвинение в непредумышленном убийстве, и он очень хочет поговорить о своих проблемах.
У Фреда уже есть шесть видеозаписей с откровениями гонщика. Рука у него более-менее зажила, хотя и беспокоит в дождливые дни. Он надеется, что Сара хорошо ужилась с умственно отсталыми обитателями особняка. И все еще хочет остаться с ней друзьями, как-нибудь попить кофе, может, обсудить старые проекты.
Насколько мне известно, Сара ему не ответила.
Доди хмурится и щелкает пальцами как кастаньетами. Славный ритм сальсы почти заставляет мою ногу стучать в такт. Они с Сарой смотрят друг на друга будто смертельные враги. Они спали в одной кровати, но, когда дело касается братьев, места на всех не хватает. Напряжение растет уже несколько недель и вот-вот достигнет верхней точки.
Это не просто собственническое чувство. Это отчаяние. Это голодная жажда того, что может принести будущее – любви, признания, богатства, поэзии, а может, и само́й судьбы округа Поттс. Доди еще выполняет приказ матери следить за мной. Я все жду, что она уедет, но Доди остается, и ночь за ночью выполняет функции компаньонши для моих братьев.
Джонас отвергает авансы Доди. Он больше не позволяет ей обмывать его губкой, кормить или помогать чистить зубы. Ему помогает Сара, когда ей удается обойти защитные приемы Доди. Из-за него все три рта моих братьев уже три месяца безостановочно заняты воспеванием Сары. В его сонетах ударение падает не на то место, зато смысл передан прекрасно. Столетие назад его таланты оценили бы по достоинству.
Его руки – а он в нашем семействе обладает самыми нежными руками – способны дотрагиваться до нее точно так, как надо, касаясь плоти легонько, словно опавший лист. Это возбуждает настоящую страсть. Сара еще не присоединилась к ним в постели. Она улетает в облака, потом замедляется и чего-то ждет.
Происходящее напоминает структуру развития классической трагедии. Доди спит то со мной, то с моими братьями, то в одиночестве в других спальнях. По всем комнатам прочерчены незримые линии, которые нельзя пересекать: маркеры мест, куда нельзя входить или которые нельзя покидать. Сара часто сидит на полу, прислонив голову к изножью кровати. Хороший психолог сто́ит чертовски дорого, но, вероятно, он сумел бы помочь.
Она мурлычет, а Доди рычит. Джонас шепчет, а Себастьян плюется от злобы. Коул ищет только любви, его голос полон ей, а Сара и Доди, наверное, любят его, но и люто ненавидят.
От дыхания Доди еще пахнет бурбоном и шоколадом, хотя я несколько недель не покупал бурбон. Она говорит:
– Янки пора собраться и уйти.
– Почему? – спрашиваю я.
– Ты уже знаешь почему. Рулить гнездом может только одна женщина, и эта женщина – я. Я выполняю свой долг и ни при каком раскладе не буду уклоняться от своих обязанностей.
Сара уже забывает об изысканных манерах еврейской американской принцессы, а потому говорит:
– Ты не знаешь ничего об этом месте, маленькая болотная потаскушка.
– Закрой пасть!
– Ты здесь лишь потому, что тебя продала собственная мать и тебе некуда деваться. Вот правда, и это не причина оставаться здесь. Я принадлежу этому месту, потому что хочу остаться.
– Хочешь? – спрашиваю я.
– Да.
– Почему?
Сара не отвечает.
Это мой дом, мое обжитое пространство и моя семья, но ничто из происходящего меня по-настоящему не волнует – они все это знают. Себастьян жаждет кровопролития. Со своей кровати наверху он призывает девушек вступить в драку, чтобы опять установить иерархию. В голосе слышится такое ожесточение, что от страха стая ворон взлетает с дерева на заднем дворе.
Коул старается всех успокоить и сказать что-то утешительное, но Доди делает несколько шагов по направлению к ящику с ножами. Джонас декламирует свои стихи, тоже пытаясь призвать к спокойствию. «Ты выходишь из покаяния, и волосы струятся, передавая оттенки чувств, я слышу ритм твоего дыхания и размышляю о наших безумствах – ты рыдаешь, я плачу, и в разгар наших крестовых походов мы летим все тише и в конце концов засыпаем».
Саре нравится слушать эти слова: чувствительность Коула ее разгорячает. Теперь мне видно, что размытая татуировка на ее бедре – маски Комедии и Трагедии. Она носит блузку застегнутой только на верхние пуговицы, точь-в-точь как Доди, но на Саре при этом ювелирные драгоценности, хороший макияж и нижнее белье от Кристиана Диора. Бледный шрам вокруг проколотого пупка сильно выделяется на фоне загоревшей кожи.