Солнце в силках

Нужно отвлечься. Может, работа поможет? Тураах хватается за неоконченную вышивку. Нитки путаются, не желают складываться в узор. Сделав несколько стежков, непривычно неаккуратных, она бросает работу и обращает взгляд на шьющую у камелька мать. Что-то не так, что-то изменилось.

Ловкие руки Нарыяны работают быстро. Кривая игла протыкает два слоя шкуры. Нить тянется с тихим шорохом, натягивается, как струна, и игла снова ныряет вниз.

– Ай! – одно неосторожное движение, и на пальце выступает красная бисеринка крови. Нарыяна аккуратно вонзает иглу в шкуры, совершенно по-детски отправляет пострадавший палец в рот.

От матери веет спокойствием, теплом и почему-то молоком. Тураах сосредотачивается, пытаясь понять, увидеть.

Золотое сияние окутывает статную фигуру Нарыяны, делает ее подобной летнему солнцу. Свет клубится, собираясь в узелок внизу живота. Пульсирующий, живой.

Словно ощутив его, мать накрывает узелок ладонью и улыбается.

«У меня будет сестра», – понимает Тураах. Почему-то хочется плакать.

– Да сияет на твоих путях белоликое солнце, да будет громок твой алгыс еще долгие годы, Тайах-ойуун! – столь длинное и вежливое приветствие порядком удивило бы молодых подмастерьев, чьи кривые лапки, по словам кузнеца, пристали скорее болотным лягушкам, а не будущим мастерам. Не слышали подобных речей от широкоплечего Чорруна и старшие подмастерья, и соседи. Казалось, мелкая россыпь изящных слов чужда кузнецу. Лишь немногие, знавшие Чорруна близко, с улыбкой вспомнили бы, что огромные руки кузнеца не только охотничье снаряжение да предметы быта создают, но и изящные украшения и звучные хомусы26.

– Пусть не иссякнет сила в твоих могучих руках, дархан Чоррун, – если приход кузнеца и стал для ойууна неожиданным, то старый шаман этого не показал. – Богатого угощения предложить не могу, но тепло моего камелька и травяной отвар с тобой разделю. Уж прости, кузнец, чем богаты…

Чоррун тяжело опустился на орон напротив Тайаха и глотнул из предложенной чаши – не той, что одарил его Болторхой утром, простой, без резьбы. Кузнец пожевал губами и произнес:

– Ты, почтенный ойуун, приехал недавно, живешь особняком, я же знаю этих детей с рождения. Табата и Тураах всегда стояли на одной половице: вместе играли, вместе собирали ягоды. Если шалили, то и получали равную долю затрещин. Ты взял мальчика в ученики, а девочка бродит неприкаянная. Одиночество и зависть – гремучая смесь.

Шаман прикрыл глаза и склонил голову, показывая, что слушает. Чоррун продолжил:

– Сила ведет к соперничеству. Я наблюдал подобное среди юных подмастерьев. Здоровая жажда помериться умениями приводит к росту мастерства, но неравенство сил и зависть могут превратить дружбу в ненависть. Нужны ли нам два неопытных и враждующих шамана?

– Приемыш Ворона не в моей власти, – глаза Тайаха сверкнули желтизной.

– Девочка юна и блуждает в потемках, – возразил кузнец. – Это опасно не только для нее, но и для окружающих.

– Пути удаганки Тураах меня не касаются, о ней позаботится Великий Ворон, – жестко повторил шаман. Он подался вперед, и металлические накладки на его кафтане предостерегающие звякнули. Чоррун не боялся ойууна: кузнецы тоже обладают особого рода силой, – но и ссориться не собирался. Он досадливо хлопнул кулаком по колену:

– Это еще не все. Тураах угодила в силки мамаши Кутаар. Почти угодила – я успел за шкирку вытащить ее из норы старухи. Блуждание в Нижнем мире на ощупь… Кто знает, какое зло за ней увяжется? – шаман вцепился взглядом в лицо Чорруна, зрачки Тайаха сузились, став вертикальными. Кузнец приметил это, насторожился. – Через несколько ночей мы снова спустились к Железному лесу – нора Кутаар пустовала, только черное перо лежало на земле. Воронье перо.

– Это поражает, – холодный тон ойууна противоречил блеску глаз. – Что ты предлагаешь, кузнец?

– Тураах стремительно набирает силу, но ей нужен наставник. И поддержка, – гнул свое Чоррун.

– Как видишь, он у нее есть. В одиночку девочка не одолела бы абааса, даже такого никчемного, как матушка Кутаар. А черными перьями Тураах, насколько я помню, пока не покрылась.

– Ходит слух, что осенний алгыс станет первым для юного Табаты, – полувопросительно прогрохотал закипающий кузнец: все его доводы разбивались о Тайаха, словно о скалу. Шаман кивнул. – Не слишком ли рано? Пусть еще годик походит в учениках. Ему от этого вреда не будет, а Тураах получит время совладать со своей силой, выпутаться из силков неуверенности, разобраться в дорогах Трехмирья.

– Я стар, кузнец, – ойуун снял свою рогатую шапку и сразу скукожился, в свете костра резко обозначились морщины, избороздившие его лицо. Только глаза по-прежнему отдавали желтизной, – время мое на исходе. Табата совершит свой первый алгыс накануне осенней большой охоты, а я вернусь в свой улус, доживать оставшиеся мне дни. Что до девочки… Ты прав, двум шаманам тесно на одной земле. Тураах покинет улус, как только Табата войдет в силу. Но я не отправлю ее неведомо куда: в одном из улусов к северу от озера давно ждут сведущего в знаниях человека.

Чоррун свел брови, зашипел, как масло, принимающее в себя раскаленный клинок:

– Складно говоришь, ойуун, да нет в твоих речах той мудрости, которая рождается заботой сильного о слабых. Я вижу, как меняется твой взгляд, и чую затаившееся в тебе Нечто. Не оно ли руководит тобой? Задумайся!

– Не лезь не в свое дело, кузнец, – тихо ответил ойуун. – Что до детей… Ты спросил, я ответил, больше мне добавить нечего.

Чоррун поднялся, едва не опрокинув на себя остатки питья, выругался и тяжелой походкой двинулся прочь, спиной ощущая неприязненный взгляд желтых глаз.

Слово сказано. Если ойуун не хочет изменить решения, кузнец сам приглядит за Тураах.

Глава восьмая

– О Хозяин-господин тайги, услышь: да смягчится грозный лик твой, да жестокий норов твой уподобится нежному пуху соболя, да пролягут тропы твои, полные снеди, в стороне от моей – большего не прошу, – удаганка поклонилась могучим стволам. Медведя в тайге встретить опасно в любое время, а весной – и того подавно. Потому и не ступит в лес ни один человек, не испросив милости у косолапого.

Высокие своды тайги расступились, впуская Тураах в жилище богача Байаная. Зеленые лапы остроконечных елей перемежались с еще голыми ветвями лиственных деревьев, но воздух уже полнился взволнованным щебетом птиц.

Оставив улус за гордыми спинами деревьев, Тураах почувствовала себя легче. В лесу не было места ревности и зависти – бешеным волкам, терзавшим её душу. Здесь не было тихих пересудов, не было Табаты, важно беседующего с соседями, не было даже до мурашек пробирающего взгляда в спину, преследующего удаганку последнее время. Обернешься – никого, только тревога не оставляет.

Гнетущее чувство усиливалось раздраем в душе Тураах. Зарождающаяся в Нарыяне жизнь сияла ярче и ярче. Живот матери округлился, и все помыслы ее были теперь устремлены к ребенку под сердцем. Тураах все острее чувствовала одиночество. Неужели и отец, чьего возвращения ждали со дня на день, узнав о ребенке, забудет о ней?

Зависть прочно укоренилось в душе Тураах. Зависть к еще не родившейся сестре, отнимающей у неё последние крохи тепла, зависть к внезапно принятому в улусе Табате. Он выполнял мелкие поручения ойууна: относил заговоренный отвар матерям хворавших детей, передавал наставнику, не любившему появляться в деревне, просьбы и дары соседей. Доля почтения и благодарности перепадала и ему. Тураах же завидовала мучительно, а затем изводила себя чувством вины за постыдные мысли.

Влажная земля, покрытая жухлой прошлогодней травой, чавкала под ногами. Кое-где в низинах еще белели островки снега. Жирный запах почвы и сладковатый аромат сопревшей травы щекотали ноздри. Тураах шла, вдыхая насыщенный воздух и вслушиваясь в голоса птиц, и с каждым шагом ее плечи расправлялись. Мелькнул в стороне знакомый поворот к уутээну, обозначенный вросшим в землю остроконечным валуном. Зима наверняка оставила свои отметины на ветхом укрытии, но поворачивать туда не хотелось: раньше друзья латали укрытие вместе, прийти туда одной значило лишний раз увериться в своей неприкаянности.

26

Хомус – якутское название варгана, музыкальный инструмент.