Страница 4 из 12
Двери распахнулись – мы добрались до нашей остановки.
– Сколько раз тебе говорить, не отставай от меня в городе! – Мама тянула меня за руку и громко отчитывала на всю улицу, а я никак не мог сообразить, что же такого страшного сделал. – Ты же можешь потеряться, тебя украдут. Или он… он тебя уведет.
Она резко остановилась возле самого входа в метро, присела на корточки и обняла меня, бурно расплакавшись.
– Мам, никуда я не денусь, – тщетно пытался я успокоить заходящуюся в рыданиях маму, положив ладонь ей на голову. – И Он никуда меня не уведет, я же просто ребенок, кому я нужен.
– Обещаешь, что не сбежишь и будешь слушаться? – На меня поднялись распухшие от слез глаза.
– Да сто раз уже обещал! – надулся я.
– А ты еще пообещай!
– Да обещаю, обещаю! Мам, только можешь рассказать мне кое-что?
– Что, дорогой? – Она поднялась и взяла меня за руку.
– Что случилось с папой? И откуда взялась бабушка? Ты никогда про них не говорила.
Мама тяжело вздохнула и, глядя куда-то в сторону, выпалила на одном дыхании:
– Папа умер до твоего рождения, и поэтому бабушка не хочет с нами общаться. Она считает, что это я виновата в его гибели.
– Почему?
– Он был военным. А когда узнал, что мы ждем тебя, решил подзаработать и вызвался добровольцем на войну. Он все равно бы поехал, только позже. Кто знает, может, тогда и остался бы жив. – Она всхлипнула. – Он в первый же день подорвался на мине, до твоего рождения было еще полгода.
– Мама, – я чувствовал, что в глазах стоят слезы, – ты очень по нему скучаешь?
– Сначала очень скучала, – серьезно ответила она, все так же не глядя на меня, – но потом появился ты, и я потихоньку стала забывать. Сейчас кажется, что его и не было никогда.
– А бабушка?
– А что бабушка?
– Почему она позвала нас сегодня?
– Не знаю, сынок. Может быть, хотела так вернуть своего сына. Это у меня погиб муж, а у нее – сын, ей куда тяжелее. Если с тобой что-то случится, я этого не переживу.
– Не переживай, мам, – улыбнулся я, – со мной все будет хорошо!
Она только ухмыльнулась в ответ – ведь я очень плохо вру.
Дальше день пошел куда лучше – мы заглянули в несколько торговых центров, перекусили в Макдональдсе возле какого-то бульвара, где в брызгах фонтана резвились дети. Мама предлагала присоединиться, но мне куда приятнее было сидеть на высоком парапете, едва касаясь мысками земли, и наблюдать за ними со стороны. Я жевал чизбургер, запивая молочным коктейлем, и грелся в последних лучах августовского солнца.
Почему-то так получилось, что я очень редко чувствовал себя счастливым – мерзкие болезненные сны, постоянные внутренние нравоучения от учителя, мамины слезы. Все это заставляло каждую секунду ощущать себя гадким и неправильным. Сейчас же мелкие капли летели в лицо, словно теплый дождик, пригревало солнце, и вокруг звучал смех, а внутри меня воцарилась тишина – то ли учитель великодушно устранился, то ли был чем-то занят, но я по-настоящему наслаждался неожиданной свободой. Даже странный визит к бабушке стерся из памяти, и только рыжая девчонка в нескладном платье почему-то не хотела выходить из головы. И чем четче ее образ возникал перед внутреннем взором, тем тише вел себя учитель.
Напоследок перед отъездом домой мы еще немного прогулялись по городу – забрели в Кремль, который мама почему-то не любила, прошлись по Александровскому саду и посмеялись над попами коней в фонтане. Мама все повторяла, что мне рано на такое смотреть, но сама покатывалась со смеху как маленькая.
На обратном пути в электричке я прислонился к холодному окну виском и задремал, прижимая сумки с одеждой, тетрадками и карандашами к груди. Впереди оставалась всего лишь пара дней беззаботного детства, а дальше ждала школа с уроками, одноклассниками и всем тем, чего я бы не пожелал никому.
Но пока я об этом ничего не знал и, вдыхая необычайную для меня свободу, мирно посапывал, не замечая, как странно смотрит на меня мама.
***
Боль во всем теле становилась невыносимой, и рот наполнился металлическим привкусом крови. Голова кружилась от постоянных ударов, и небо с землей вращались перед глазами, не давая понять, что же со мной происходит. Сверху раздавался хохот и улюлюканье – толпа с удовольствием наблюдала не только за казнью, но и за тем, как колдуна, к которому еще недавно они обращались за помощью в их мелочных делишках, по земле волокли на костер.
Превозмогая оцепенение, в которое уставшее тело то и дело пыталось впасть, я попытался закричать. Изо рта, полного крови и осколков выбитых зубов, донесся лишь невнятный хрип. Может быть, это знак, что я не должен? Да нет же, знаю, что должен, иначе зачем все это затеял! Она приходила ко мне, я дал ей это заклинание – я точно помню, такое не привидится. Мерзкий старик не получит ни одного из нас! Хватит! Надоело!
– Эй, ты! – просипел я.
– Ты это мне, дьявольское отродье? – Инквизитор ткнул меня в бок копьем, и я взвизгнул от боли под дружный гогот зевак.
– Тебе, – постарался я ответить ровно и, как любил это делать, свысока, но вышло жалко и шепеляво. – Пока вы тут прохлаждаетесь, у вас из-под носа сбегает ведьма.
– Врешь, нечисть! – кинул другой мужчина в балахоне – слишком много охраны для одного полумертвого колдуна.
– А ты проверь!
– Проверю, не сомневайся! – с подозрением прошипел он. – И если ты врешь, тебе несдобровать!
– Какая мне уже разница.
Глава 4.
Всю мою жизнь я не знал ничего другого, кроме вечно говорящего внутри меня голоса. Диктующего свои правила, иногда поддерживающего, но чаще – грубого. Он бывал разным, и со временем я научился даже выделять виды нашего сосуществования. Чаще всего он просто отдавал приказы: я мог повиноваться или поступать по-своему, тогда недовольный голос отчитывал меня, но не высовывался. Так я провел большую часть своего детства, когда практически бессильный ребенок, еще не познавший своих способностей, мог лишь идти на поводу. Когда же я начал понимать гораздо больше и осознал самого себя, учитель позволил себе управлять мной. Ту первую боль сожжения заживо, когда он не только заставлял, но и владел моим телом, я не забуду никогда. Отчаяние, ужас и нестерпимая пытка слились воедино, выплескиваясь наружу огнем. Я не мог самостоятельно даже пошевелить рукой, а делал лишь то, чего хочет он. С возрастом он все чаще брал бразды правления в свои руки. Я привык к боли, почти перестал ее ощущать и смирился со своей беспомощностью. Но самым страшным было вовсе не это, а тот третий вид нашего сосуществования, когда он стал слишком могущественным, чтобы вообще не считаться со мной. Когда впервые он полностью вытеснил меня куда-то в глубь тела, и темная сущность расползлась в каждую его клеточку, я думал, что это конец – борьба проиграна, я навсегда останусь лишь жалким отголоском в его сознании. Но все же я возвращался раз за разом, чтобы довести битву до конца.
Моим любимым временем года всегда был конец августа – переходный период между летом и осенью. Я подолгу сидел на качелях, слабо отталкиваясь от земли, и разглядывал хвойный лес, в котором знал каждую иголку. Уже не летний ветерок то и дело налетал со стороны других домов, где лесной массив отступал от поселка, издалека доносилось глухое постукивание колес электрички, пролетающей мимо нашей утопающей в зелени станции. Горько пахла полынь, обступившая мой уголок уединения со всех сторон, а за спиной диковинными цветами пестрел сад – мамина гордость. Здесь я мог быть самим собой – не бояться говорить вслух с учителем, ругаться и спорить, а иногда – благодарить за что-то. Здесь я впоследствии постигал свои силы, здесь же он отдавал судьбоносные приказы.
Последний день перед школой навсегда остался в моей памяти. Солнце уже бросало последние красные отблески на поселок, собираясь на покой, а мама давно звала к ужину, я отпросился еще на несколько минут, чтобы вдохнуть последние минутки детства – тогда мне казалось, что первый класс сразу придавал мне взрослости и важности. Задрав голову, я всматривался в небо и размышлял о чем-то своем. Как вдруг в груди, в самом ее центре, появилось неприятное жжение. К этому моменту учитель лишь однажды выходил на свет, чтобы взглянуть собственными глазами на мир, хотя тогда все произошло так быстро и настолько болезненно, что я толком ничего не понял. И все же, я догадался, что сейчас меня ожидает. Сжав кулаки в ожидании пытки и зажмурив глаза, я ощущал, как что-то раскаленное разливается по венам, а огненный шар из сердца перемещается выше и проникает в голову. В следующую секунду мои глаза будто зачесались, а потом разогрелись настолько, что смотреть стало невыносимо больно – я с трудом сдержал крик и зажмурился. Вскоре боль стихла, и я приоткрыл глаза. Это странное чувство невозможно описать – на мир смотрел и я, и он. Одновременно. Одними глазами. Я попытался поднять руку, но не смог, пока он не пожелал этого – я стал лишь наблюдателем в собственной оболочке.