Неспящий в ночи

Я помню о крыльях. В сновидениях я видел голубей и машины, которые строили люди, подражая им. Но воздух разрежен, и на такую высоту крылья не поднимут даже самое темное и изголодавшееся создание.

Я не считал, что открытые окна представляют опасность. Ядовитых насекомых и испарения должны остановить воздушные фильтры. Но что, если потеря мощности за последние несколько столетий оказалась больше, нежели уверяли эдилы и кастелян? Зов разума не должен был проникнуть в пирамиду - но проник.

Большинство провидцев сходились в том, что от окончательной гибели человечество отделяет еще пять миллионов лет. Все видения подтверждали это, хотя разнились в деталях. Пять миллионов лет. Считается, что у нас есть столько времени. В который раз я задумался, не ошибаются ли те, кто говорит, что видит образ будущего.

Меня вывел из забытья грохот открывшейся переборки. Мастер вахты, с головы до ног одетый в броню, держал в руках страшное оружие, называемое дискос.

Я не удивился его появлению. Он вошел, держа перед собой на вытянутых руках клинок, и впился в меня взглядом. Трепещущие тени разбежались по стенам и стеллажам от срывающихся с вращающегося лезвия синих искр. Комнату наполнил гул, волосы у меня на голове и тонкие волоски на руках зашевелились. Пахнуло озоном. Не поднимаясь, я вскинул руку:

- Я человек! Человек.

Голос его звучал низким гулом большого обвала:

- Так говорят все, способные говорить.

Медленно, громко, отчетливо я произнес Главное Слово: и благоговейно холодеющими губами, и силой мозга.

Когда он отключил оружие, в комнате потемнело, но светлая улыбка облегчения блеснула на его лице.

Детство мое было одиноким. Почтение к предкам, любовь к полузабытому знанию никогда не были в моде у школьников. Гордость молодых велит им выглядеть умудренными вопреки неопытности, а единственный способ казаться всезнающим, не утруждая себя постижением наук - это смотреть на всякое знание с усталым презрением. Ученики и подмастерья (да и учителя) награждали меня презрительными усмешками. Когда же пришли мои видения и призраки иных жизней бесшумно вторглись в мои сны, я стал отверженным, мишенью для всякой злой шутки или проказы, какую способна изобрести мальчишеская фантазия.

Перитой был столь же любим, насколько я - презираем. Дружить с ним было нелегко, потому что ему дан был дар Ночного Слуха и он слышал невысказанные мысли. Он знал все секреты, знал пароли, открывающие запертые двери, без труда избегал встречи с дежурными после гашения огней. Он знал ответ на задачу прежде, чем учитель задавал ее, знал все хитрости, заготовленные командой противника на турнирном поле. Он все умел, ничего не боялся, анархия и смятение следовали за ним по пятам. Разве могли мальчишки не любить его?

Однажды Заводила со своей шайкой заперли меня в кладовую, где хранились мотки кабеля, чтобы я пропустил праздничный пир и раздачу подарков. Перитой ушел с собрания (поступок, запрещенный школьными правилами), взял из оружейной учебный клинок и прорубил им переборку кладовой.

На шум сбежались не только прокторы, но и стража коридоров. Использовать Великое Оружие в стенах пирамиды было серьезным преступлением, но ни один из нас не признался, кто это сделал, хотя мы, конечно же, знали.

Старший мастер высек нас обоих и назначил нам тройной урок. Вместо праздничного пира мы ели овсянку, в то время как другие мальчики наслаждались деликатесами и грызли засахаренные персики.

Мы с Перитоем сидели вдвоем в учительской, сняв рубашки, чтобы подсохли ободранные спины, и вздрагивали от холода, потому что отопление было выключено. Разговаривать нам запретили, но я пролил немного каши на стол и написал в липкой лужице нашим условным языком: "Пролитая кровь сделала нас братьями - я верну долг".

Он и мальчиком был выше других ребят, шире в плечах, проворнее и смекалистей - был победителем в любой игре или драке, любимец публики, бившейся об заклад на победителя.

Он - избранный, я - отверженный. Я ждал удивленного взгляда или, хуже того, снисходительной улыбки.

Но он только кивнул, быстро стерев ладонью пятно каши чтобы проктор не увидел надписи. Под столом он совершенно серьезно отыскал мою руку и сжал ее. Каша размазывалась у нас между пальцев, но то рукопожатие было священным: мы с ним стали друзьями.

Ни он, ни я не знали тогда Элленор из Высокого Замка.

Мастер вахты нашел меня в библиотеке по возмущению эфира, произведенному голосом Ночи.

Монстрономы некоторое время держали меня как гостя в своей башне, и я пил их микстуры и подставлял тело чутким лапам их приборов, пока они бормотали что-то себе в седые бороды, с сомнением покачивая головами. Не один раз я засыпал под их онейрометром, не раз меня дюйм за дюймом осматривал "глаз врача".

Я многократно пересказал им разговор с мысленным голосом Перитоя, и они слушали меня, нахмурив брови, однако "глаз врача" показал, что моя душа не претерпела ущерба и нервная система не пострадала. Кроме того, как архивист (глава моей гильдии), так и мастер архитектуры (в гильдии которого состоял отец) слали письма, торопя освободить меня или немедля назначить дознание.

И потому я долечивался в Темном Логове, в отцовском доме на восемьдесят пятом уровне. С тех пор как, еще на памяти дедов, на том отрезке коридора отключили питание (полстраны, питавшейся от станции Изобильной, жило в темноте), место это было тихим и уединенным.

Среди самых ранних моих воспоминаний - один сон, повторявшийся в детстве так часто, что я заполнил целую тетрадь дневника каракулями букв и неумелыми рисунками, пытаясь передать увиденное. Мне было семь лет, когда умерла мать и ее сияющий гроб опустили в серебристое сияние Великой Бездны - Отец стал чужим и холодным. Он отослал моего брата Ариона подмастерьем к мастерам сопротивления материалов. Тимелоса (он был моложе меня) отдал на воспитание тете Элегции в Форкорте, Патриция приняла святой обет, а Фития осталась с отцом вести дом и распоряжаться прислугой. Меня тоже отослали на полный пансион в северную школу шестьсот первого уровня. Длинные пролеты Полярной лестницы светятся мраморным сиянием арок, подсвеченных древними светильниками, а вокруг в горшках растут секвойи. В школе тот сон уже не повторялся.

Но пока я приходил в себя в отцовском доме, сон вернулся. Он больше не пугал меня, потому что все, связанное с детством, даже горестное, обладает своеобразным очарованием.

Мне снились двери.

Высокие двери, выкованные из материала, блестевшего червонным золотом и бронзой (позже я узнал, что металл этот называется "орихалькум" и секрет этого сплава утерян в древности). Двери украшали барельефы, изображавшие сцены прошлого - и того, что должно случиться.

И во сне меня преследовал ужас, что они откроются.

Мы с отцом предпочитали обедать наедине, без прислуги. Обеденный зал окружен колоннадой, просторен и мрачен. За окнами, за вентиляционной шахтой, я часто видел огоньки свечей в окнах наших соседей. Некогда свечи использовались только для торжеств, потому что правила, запрещающие открытый огонь внутри пирамиды, были тогда строже. Вид свечей, зажженных только для того, чтобы давать свет, печалил меня.

Иногда вечерами с далеких верхних уровней города доносилась музыка, а один раз я слышал шорох перепончатых крыльев, несущих мальчика-курьера (для такой службы требовались гибкие маленькие мальчики), спускавшегося по вентиляции с поручением мастера жизнеобеспечения или, может быть, самого кастеляна, слишком срочным, чтобы ожидать лифта.

Стол наш был сделан из дерева, выращенного на подземных уровнях мастером, постигшим искусство резать и скреплять живую материю. Таких искусников называли плотниками. Положение моего отца было так высоко, что это изделие ему доставили на лифте. Однако он так и не выбрал для своих детей другого дома.