Властелин рек

Превозмогая боль в пояснице, Баторий лихо взобрался в седло, и конь, своенравный и гордый, как только его отпустили, тут же поднялся, захрапел, затоптался на месте, звеня сбруей, но сильная рука всадника, взявшая поводья, усмирила его. Отряд крылатых гусар и наемных немцев в черных одеяниях стояли поодаль под колыхающимися на ветру знаменами. Баторий, развернув коня, дал знак, запели сигнальные рожки и тут же замолчали, захлебнувшись в тишине. Казалось, замолк весь лагерь, растворились наполнявшие его разнообразные шумы.

Сотрясая воздух, ударила пушка, и первый же выстрел напрочь снес деревянный шатер одной из башен, разбив его в щепки…

— За два дня обстрелов польские пушки успели значительно повредить Угловую и Свиную башни. Покровская башня едва ли не уничтожена, — говорил Иван Петрович Шуйский, собрав воевод в своем тереме. — Это мне было известно еще днем. Что со стенами рядом с этими башнями?

Он говорил, и даже сейчас снаружи глухо били пушки, и глиняная утварь дрожала на столе от ударов ядер, но он и сидящие с ним воеводы были покойны, привыкшие к несмолкаемым обстрелам.

— Я только что оттуда, — отвечал молодой воевода Андрей Хворостинин, разительно похожий на старшего брата. — Во многих местах стены разбиты саженей на шестьдесят, если не более. Стена возле Покровской башни разрушена на двадцать, но они продолжают туда бить…

— Возведение земляных стен продолжается? — пристально глядя ему в глаза, осведомился Шуйский. От далекого удара ядра откуда-то за стеной грохнулся глиняный кувшин и разбился, но воеводы и ухом не повели.

— Работы не завершаются, я лично слежу за этим, — кивнул Хворостинин.

— Когда будут готовы? — Шуйский устало взглянул на него.

— К утру соорудим насыпь и закончим копать ров.

— Добро. Ночью прибуду лично проследить за ходом работ.

Хворостинин кивнул и опустил глаза. Снаружи ядра били неустанно.

— Там, на той стороне стены, между Покровскими и Свиными воротами, будет страшная битва. Туда враг ударит. Держись до последнего, Андрей Иванович. Мы содеем все возможное, дабы тебе подсобить! — добавил, помолчав, Иван Петрович. Хворостинин снова кивнул. Он уже давно осознал, какова его роль в обороне города, и опозорить победоносного старшего брата он никак не мог!

Воеводы долго обсуждали ход обороны и пришли к единому мнению — разрушенные башни отстаивать не имеет смысла, легче отдать их врагу и уничтожить самим, как только противник их займет. Затем воеводы разошлись к вверенным им участкам стены, Иван Шуйский и Василий Скопин-Шуйский, главные воеводы, объехали позиции.

Всюду горели огни, царила страшная суета. Стиснув зубы, Иван Петрович наблюдал издали, как с каждым попаданием ядра рушится изуродованная Свиная башня, как на куски разлетаются разбитые стены. Туда и направились воеводы, дабы проследить за ходом работ.

Деревянная стена, укрепленная земляным валом, и вправду, росла с немыслимой быстротой. Под огнем ядер мужики работали до полусмерти, сменяя друг друга. Здесь трудились и горожане, и дворяне, помогал и Андрей Хворостинин, не чураясь работы руками. Михайло поодаль копал ров, от устали едва стоя на ногах. Он уже перестал шарахаться от ударов ядер по стенам, перестал думать о предстоящей бойне, перестал бояться смерти. Все это время для него слилось в один страшный день, особенно после того, как несколько месяцев назад узнал из письма от Архипа о разорении Бугрового, о выкидыше Анны и ее бегстве с сыновьями в Орел.

Читая писанное Архипом послание, Михайло рыдал безутешно, прижимая к груди кусок исписанной бересты. Он скорбел по разоренной отцовой деревне, с трудом умещая произошедшее в голове, а вместе с тем радовался, что Анна и сыновья живы. И только тогда по-настоящему почувствовал он свою вину перед Анной, осознал в себе свою ничтожность и гниль. Разорение хозяйства он расценил как расплату за свои грехи и гордыню, и теперь ему надлежало сделать все возможное, дабы искупить свою вину перед Богом, перед Анной, пролив за них свою кровь. Со временем Михайло поймал себя на мысли, что постоянно думает о литовском набеге на Бугровое, отчетливо представляет, как горят дома и людей уводят в полон. И среди пленных — беременная Аннушка и двое их маленьких сыновей. И тогда все нутро его наполнялось гневом. Он ненавидел врага, хотел бить его, топтать, рвать на куски, жечь, рубить, душить. Он мечтал, как пленит самого Стефана и, вместо того чтобы передать его в руки государевых людей, Михайло убьет его… Он будет убивать его медленно, мучительно… Об этом Михайло думал и сейчас, яростно вбивая кайло в землю и все глубже погружаясь в глину, пока наконец не услышал, как к нему обратился один из мужиков, стоявший наверху:

— Поди поснидай да отоспись, чумной уж от устали.

Послушно Михайло отдал ему потяжелевшую вмиг кайлу, поднял, словно налитые свинцом, руки, дабы мужики вытянули его из ямы, шатаясь, направился к котлу и, засыпая, ел едва теплую гречневую кашу, и кусок не лез в горло.

Ядра тяжело и гулко свистели над головами воевод, и Шуйский, отдав последние наставления Андрею Хворостинину, повел беснующегося коня прочь. Позже мужики говорили, что князь был недоволен их работой — деревянные укрепления так и не были достроены из-за постоянных обстрелов.

Михайло от усталости даже не понял, как уснул, но вскоре вскочил в страхе — все казалось, что проспит штурм. Позже снова засыпал, желая отоспаться перед боем, и вновь вскакивал, чумной ото сна. Под утро уже не мог уснуть, снова разные тревожные мысли лезли в голову, да и вскоре старшой велел сбираться на местах. И Михайло, трясясь от утреннего озноба, от волнения нервно зевая, натягивал на себя бронь. Вскоре был там, где ему полагалось — подле Покровских ворот. Тугой татарский лук и колчан со стрелами установил подле себя, стал ждать.

Солнце пекло нещадно, и вскоре Михайло почуял, что весь сопрел под броней. За стеной, там внизу, под разнообразный рев труб и гром барабанов, строилось польское войско. Над густой толпой вражьих ратных, утопая в мареве, реяли многочисленные польские и литовские знамена.

— Господи, сколько их… Убереги, — донеслось до уха Михайлы — мужики выглядывали со стен и из бойниц на польский лагерь.

— А вон, вдалеке, кажись, сам король Обатур!

— Где?

— Да вон, на белой лошади…

То, что началась атака, поняли не сразу — многоцветное людское море, стоящее под стенами Пскова, словно встрепенулось и хлынуло к разлому в городской стене, нестройно, не в одночасье: побежали одни, за ними бросились все остальные. Градом застучали о крепостные стены бесчисленные пули — Михайло, укрывая руками голову, отпрянул за зубец.

Наконец, забили тревожно колокола. Началось смятение среди защитников, многие, как подкошенные, падали с ног, скатывались с укреплений. Гром пищалей и пушек разом заглушил все вокруг, и Михайло нутром почуял, когда пронеслась по рядам команда воевод «к бою». Люди, беззвучно разевая рты, кинулись к стенам. Михайло пустил первую стрелу в приближающееся людское море — одну, вторую, третью. Над головой что-то постоянно свистело и шипело, и он на мгновение вновь прятался за каменным зубцом, в который то и дело с громким стуком врезались пули. Он потянулся к колчану и заметил, как руки его бьет крупная дрожь. Задержав дыхание, он достал стрелу, приставил ее хвостом к тетиве и, начиная оттягивать тетиву, выглянул из-за зубца. Тут же увидел, как над полуразрушенными Покровской и Свиной башнями уже реяли знамена польского короля. Толпа наемников карабкалась по руинам стены, и Михайло, затаив дыхание, прицелился и, до треска оттянув тетиву, мягко отпустил ее. Гулко свистнув, стрела рванула вниз, и один из венгерских наемников, схватившись за правый бок, упал прямо на ходу, словно споткнулся.

Видел хоругви над башнями и Баторий, коего уже, смеясь, с очередной победой поздравляла свита. И он уже сам понемногу верил в это — войска зашли в город, а значит, у московитов не было шансов.