Фулл сайз. Только не в меня

Инга Максимовская

Фулл сайз. Только не в меня

Пролог

– Ааааа, – кричу я, не в силах больше терпеть разрывающую тело, боль. – Мамочки.

Дышать нечем, в глазах мерцают цветные вспышки. Очередная схватка скручивает узлом измученный организм.

– Вспомнила мамочку. Эх, девки, гуляли б еще да гуляли. В двадцать лет по танцулькам надо бегать, а не детей рожать. Я вот в восемнадцать сына прижила. Подружки мои все на танцах, а я сразу взрослая стала, – бурчит дородная акушерка, ощупывая мой раздутый живот. – Терпи, коза. Немного осталось. Зато потом…

Что потом я уже не слышу. Проваливаюсь в сон, который продлится всего несколько секунд. Тех самых, что мне даны для передышки высшим богом. Это даже не сон, а дрема. «Десять, девять, восемь, семь» – считаю про себя, ожидая очередной вспышки.

– Чуть-чуть, – пытаюсь растянуть в улыбке спекшиеся губы. И снова слепну от боли. Но теперь она другая. Моя доченька спешит увидеть свет. – Помогите.

– Я не господь бог, – блеет докторишка в идиотской медицинской пижаме, разрисованной мультяшными аистами. – У вашей жены эклампсия – тяжелое состояние, усугубленное судорожным симптомом. Чего вы ждали? Тут мамочку спасти бы…

– Я не спрашиваю тебя, что ты будешь делать и как. Я вполне определенно говорю, спасешь моих девочек – станешь очень богатым. Нет – извини, Пилюлькин… – хриплю я, задыхаясь от бессилия.

– Я вас понял, – вздыхает эскулап, медленно поднимаясь на ноги, – сделаем все возможное.

– И невозможное, – мой вид сейчас видимо настолько зверский, что я вижу промельк животного страха в глазах доктора, бликующий в стеклышках его очков.

И невозможное тоже.

Время сливается в бесконечные какие-то спирали, в воняющем не пойми чем воздухе дешевого больничного коридора. Только до этой богадельни я и успел довезти свою беременную жену. Элитная клиника, подготовленная и проплаченная вперед, находящаяся у черта на рогах, оказалась слишком далеко в условиях сегодняшнего кошмара. Придурок. Надо было и это предусмотреть.

– Черт, у нас же было еще два месяца, – шепчу, борясь с желанием начать биться головой в шершавую стену, выкрашенную стремной краской.

Носиться по коридору уже нет сил. Бедные львы в клетке, теперь я начинаю понимать хищных кошачьих, бесящихся от бессилия… Клеенчатая тахта, насквозь провонявшая дезраствором похожа на раскаленную дыбу. Час, два, три. Сколько я уже тут? И как до сих пор не сошел с ума?

– У вас девочка, – наконец слышу я измученный баритон, который кажется мне божьим гласом. – Мы сделали невозможное. Вес три пятьсот, рост пятьдесят один сантиметр. Шкала апгар около восьми.

– Она родилась семимесячной, – даже находясь в полубезумном состоянии я удивляюсь. Показатели уж слишком идеальные. Идеальные, даже для доношенного младенца.

– Просто крупный ребенок. – кривит в улыбке губы врач. – Ваша супруга вне опасности. Вы сможете увидеть дочь минут через тридцать. А потом отдыхать, отдыхать.

– Как моя жена?

– Порядок. Полный порядок, – не очень уверенно шепчет чертов эскулап. – Завтра и с ней пообщаетесь. Сегодня не надо. Пусть отдыхает.

– Доктор, я выполню свое обещание, – наконец снова превращаюсь в себя. Лютый страх разжимает свои ледяные клешни, сжимающие мою душу.

Что-то происходит. Что-то непонятное и страшное. Мою девочку, малышку уносят, даже не приложив к груди. Суета, какие-то странные перешептывания врача и акушерки. Я не понимаю ни слова.

– Эта дура что-то приняла, и я не знаю, что теперь делать, – шипит врач, прикрывая слова грохотом инструментов. Тома, черт возьми, девка кровит. Зови анестезиолога.

Я лежу расхристанная, измученная и не понимаю больше половины происходящего. Чьи-то руки давят на мой живот с такой силой, что кажется я должна бы умирать от боли, но боли нет. Ничего не чувствую. Совершенно. Словно парализованная. В сгиб локтя впивается игла, и мир вокруг начинает стихать.

– Эта чертова стерва явно не хотела ребенка, кто его знает, что там в башке у богатых стерв, – слышу я, цепляясь за реальность ускользающим сознанием. – А мне теперь что делать? Этот зверь меня уничтожит. Тома, помоги мне.

– Эх, Федор, попали мы с тобой как кур во щи. Ладно. Этой-то терять нечего. Не замужем, судя по тому, что у нас рожает, нищая. Зачем ей ребенок? Рожают такие дуры, нищету плодят. Еще настругает. У таких не заржавеет. Шей давай.

– Как же мы ей скажем?..

– Что? Что вы должны мне сказать? – кричу я, но голос не идет. Только беспамятство, словно клочки тумана, витает в воздухе, пахнущем кровью.

– А это уж твоя забота, милок, мое дело дитё обиходить, да неонатологам передать, – отголоски женской фразы я не воспринимаю больше. Тает действительность, словно свечной воск, растворяя все вокруг.

Глаза открываю уже в палате. За окном розовеет закат, такой яркий, что хочется зажмуриться. Во рту сухо, как в пустыне. Поднимаюсь и пошатываясь бреду в коридор, стараясь не смотреть на пустую маленькую металлическую кроватку. Надо узнать, где моя малышка. Так хочется увидеть ее. Ту, что мечтала прижать к себе долгих девять месяцев. Мою доченьку, ради которой отказалась от всего, включая собственную жизнь.

– Вы зачем встали? – молодая медсестра угрюмо хмурит брови и не смотрит мне в глаза.

– Я хочу увидеть свою дочь, – звучу жалко, как Ивашка из мультика. – Она наверное хочет есть.

– Девушка, у нас прекрасные смеси. Дождитесь обхода, – не поднимает головы медичка от кроссворда.

– Вы же знаете, что для младенца важны первые капли молозива, а не адаптированная бурда? – опа, прорезался-таки голос.

– А вы должны понимать, что в больнице есть правила, – странная истерика в голосе девчонки заставляет меня сдаться. – Детское отделение закрыто до утра. Идите в палату, не мешайте мне работать. Иначе я пожалуюсь врачу на ваши выходки.

Ничего, до обхода как-нибудь продержусь. Часы отсчитывают минуты и к десяти утра я уже хочу биться головой в стену. Напряжение, струной гудит где-то в груди. Поэтому когда порог палаты переступает доктор, я трясусь уже в нервной в лихорадке. Мою малышку так и не принесли, и я умираю от какого-то сверхъестественного предчувствия.

– Вера, здравствуйте, – словно сквозь вату слышу я, – как вы себя чувствуете?

– У меня полна грудь молока, – тихо говорю я, теребя в руке подготовленный для доченьки маленький чепчик. – Когда я смогу увидеть мою малышку? Она же голодная наверное. Я против смесей.

– Вера, послушайте. Ваша девочка… Она была нежизнеспособна, тройное обвитие пуповиной не оставило ей шансов. Мы ничего не смогли…

На голову словно накидывают душное одеяло. Тяжелое и беспросветное. Это же неправда. Невозможно.

– Она плакала, – шепчу, выталкивая слова с трудом. – Значит дышала. Я слышала. Слышала, черт вас побери!

– Мне очень жаль, – отворачивается врач, – тело ребенка отправлено на экспертизу. Вас выпишут, как только показатели придут в норму. Вы молодая женщина, родите еще. Мы сделали все возможное. Я пришлю медсестру, она сделает успокаивающий укол. Ваша девочка была глубоким инвалидом. Долгая асфиксия, необратимые изменения в мозгу. Радуйтесь, что так все вышло.

– И невозможное. Она была моей, и плевать я хотела на изменения. Мы бы справились. Что вы за врач такой, что позволяете себе так говорить? – плакать не могу. Только чувствую, что дышу через раз, и грудь разрывает от молока, крика и яростной боли. А потом приходит апатия. Страшная такая, пустая. Наверное так умирает душа.

Баба красноносая и заплаканная стоит на крыльце дешевого роддома, и Дашка едва не сбивает ее с ног. Она недовольная, сердитая и капризная. Взбешена тем, что ей пришлось провести столько времени в нищебродской больнице, хотя за ней ходили, как за принцессой крови.