Нарисуй мне дождь

А еще, она была изыскана во всем: в речи, в одежде, в поступках. Не рисуясь, всегда оставаясь непринужденно органичной. Более утонченной женщины я никогда не встречал. Она обладала врожденным вкусом и редким чувством стиля, что бы она ни одела, воспринималось, как последний крик моды. При этом она была мало подвержена веяниям моды.

– Модные вещи носят все, куда ни глянь. Но, что есть мода, как не поголовное подчинение общим канонам. Мода, одно из ярких проявлений стадного инстинкта, а желание выглядеть таким, как все ‒ результат тайного опасения, что над тобой будут смеяться. А я верю в свой вкус. У меня своя мода. Моя мода, это то, что мне идет. Мой стиль: «Шик и шок», как у Джани Версачи, – серьезно говорила она, и я ей верил.

Она и не была такой, как все. Она была ни на кого не похожа, и никто бы не смог быть похожим на нее. Это чувствовали многие, даже, пожалуй, все. Она была сама собой, ревностно храня свой собственный стиль с вызовом к установленным нормам, пребывая, будто вне времени и среды обитания. Не обращая внимания на то, что людей раздражает всякий, не похожий на них. Подошвы ее перламутровых итальянских туфель износились до дыр. Я впервые столкнулся с такой вопиющей бедностью, но она не произвела на меня впечатления. Потому что, несмотря на свою поношенную одежду, Ли была исполнена неповторимого женского шарма, хотя от этого, она выглядела намного старше своих лет.

Единственной ее постоянной привязанностью были танцы. Она регулярно посещала репетиции самодеятельного хореографического ансамбля при Доме культуры строителей. С этим ансамблем она объездила всю страну. В прошлом году у них сменился художественный руководитель. Прежний, перерезал себе горло во время приступа белой горячки.

– В лиху годину к нему «белка» прискакала, – загрустив, тихо промолвила Ли. – Он все время проводил с нами на репетициях или на гастролях. Жена его бросила. Жил один, запои случались. Мы ему помогали, чем могли. Но, что мы могли, дети да подростки... А в тот раз, как на беду, никого из наших рядом не оказалось. Хороший он был человек, теперь таких не делают.

Ансамбль начал хиреть, распадаться, на гастроли стали выезжать редко, только в пределах области. Несмотря на это, Ли продолжала посещать репетиции, упорно совершенствуя свою технику у истертого бруса балетного станка. Не знаю, как ей это удавалось, но она всегда была в отличной форме. Я заходил к ней на репетиции и видел ее в танце. Как передать словами танец Ли? Едва ли это под силу словесному пересказу. Описывать зрительные восприятия темпераментного, в доли секунд меняющегося действа, это лишь нанизывать одно за другим, лишенные смысла слова. Но я должен это сделать, как это ни сложно.

Движения ее были уверены и воздушны, в них было столько жизни, грации, изящества, что я любовался каждым ее жестом. Ее милое, полное своеобразного обаяния лицо было слегка асимметрично, казалось, в нем есть что-то незавершенное. Левая бровь прямая, а правая – изогнута и слегка выше левой, небольшой прямой нос, крупный рот с короткой верхней губой и по-детски припухшей, нижней, мечтательно-безмятежные большие зеленые глаза. Взглянув на ее лицо, порой казалось, что она находится в полузабытьи, будто она не здесь, с тобою рядом, а где-то там, далеко, в своих мечтах.

В танце она вся преображалась и жила своей особой, совершенно неземной жизнью. Ее лицо, озаренное вдохновением, было прекрасно, словно произведение, на котором кисть гения начертала свой завершающий мазок. Ещё один мазок?.. Многие великие мастера не завершали сои шедевры, поскольку «ещё один мазок», и картина будет безнадежно испорчена. Так и в жизни ‒ умей вовремя остановиться. Но, это так, кстати…

Как передать в словах тот пыл, как изобразить ту страстную силу ее движений? Она вся производила впечатление сверхъестественного чуда! В танце она, как никто другой, умела передать гамму чувств, которые вызывала у нее музыка и все это, всю себя она отдавала зрителю. Вне всякого сомнения, Ли умела не только брать от жизни, но и отдавать, одаривать сторицей.

– Танец у меня в крови, музыка, мой воздух. Пока живу, танцую, – говорила Ли. Музыку она не просто любила, но и глубоко понимала. – Зачем штамповать копии или копировать штампы? Мой танец идет от сердца, и я танцую так, как живу.

Думаю, она смогла бы прожить без солнца, без алкоголя, какое-то время протянула бы без любви, наверно, выжила бы и без танцев, но перестала бы быть собой. Во многом, танец Ли был настоящим театром, репертуар которого, как я позднее понял, был полон протеста против закостенелости нашей жизни. Одна танцовщица, старается продемонстрировать технику, ярко показать отдельные элементы танца, другая, стремится создать образ, передать его особенности. И то, и другое в превосходной степени сочеталось у Ли.

Отточенность ее жестов и движений поневоле притягивала взгляды всех, кто обладал хоть малейшим эстетическим чувством. Она была танцовщица божьей милостью, и я верил, что она может исполнить любой танец одним взглядом глаз, поворотом головы и движением бровей, настолько выразительна была пластика ее движений, в них было что-то певучее, непередаваемое словами очарование таланта и красоты. Это был совершенно новый, взявшей меня за сердце, понятный каждому на земле пластический язык общения.

‒ «Минимум движений и максимум содержания», ‒ не раз повторяла она формулу своего запойного учителя. ‒ Каждый танец должен быть представлением, сценой из жизни. Иначе публике будет не интересно смотреть.

Ли была солисткой, несомненно, лучшей в ансамбле. Однажды я видел их выступление перед демонстрацией фильма в кинотеатре «Зірка»[11]. Приближались очередные ноябрьские праздники и, хотя до 7 ноября было, как до Киева раком, везде из кожи вон лезли, чтобы еще раз напомнить, насколько важна для каждого из нас эта судьбоносная дата. Вначале выступил хор местных самородков и под бравурную музыку Серафима Туликова многократно проголосил о том, что «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной, и в каждом деле Ленин с нами...» Чтец поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» с особым занудством воссоздал образ вечно живого вождя и уверенно ввел присутствующих в состояние глубокой дремы. Когда объявили выступление их ансамбля, раздались жидкие аплодисменты.

Ее «Казачок» был полон экспрессии, зажигательная музыка и нарастающий темп разбудил куняющую публику. Танец закончился, и наступила тишина, все точно замерли, как будто ожидая еще чего-то, и шелест прокатился по залу, и головы качнулись, как колосья в поле, и зал взорвался такими рукоплесканиями, каких я в жизни не слышал! Казалось, будто с грохотом обрушился потолок, от криков «браво» тряслись и содрогались стены. Творилось что-то невероятное, бурный восторг волнами прокатывался по залу, зрители, стоя, вновь и вновь требовали повторить ее танец на «бис».

Что больше всего меня потрясло, так это ощущение какой-то невиданной всечеловеческой приязни и единения, веры в себя и в людей. В том переполненном зале я впервые видел столько посветлевших, радостных лиц, здесь все были за одно, в мире друг с другом и со всем миром. Намного позже я заметил, что так происходит всегда, когда в нашу серую обыденность нежданно вторгается красота. Именно так она способна взволновать и воспламенить людей, за пять минут до того, не ожидавших ничего подобного.

‒ Это было что-то необыкновенное! – находясь под впечатлением ее выступления, я с восхищением глядел на нее и не мог наглядеться. Я не ожидал от нее такой силы, такого огня, так смело с таким размахом показать, каким бывает танец.

‒ Да?.. Я тоже там была, ‒ отшутилась она.

– Скажи, как это у тебя получается? ‒ сдуру спросил я. – Эта поэзия движений, ты танцевала так... То была сама ожившая музыка!

– Как тебе объяснить… Не знаю. Все это должно быть у тебя в глазах… Нет, не то! Я отвечу тебе проще, словами Ницше: «Надо носить в себе бурю, чтобы сотворить танцующую звезду».

11

«Звезда» (укр.).