Нарисуй мне дождь

– За тех, которые здесь… За нас! За то, какими мы были! – и выпила до дна.

Я впервые видел, чтобы она употребляла алкоголь. Кланя не к месту рассмеялась. Таня пронзила ее строгим взглядом, а Ли, искоса взглянув на Кланю, укоризненно покачала головой, сама едва сдерживаясь от смеха. Я с удивлением смотрел на Таню. Взгляды наши встретились, вспыхнув, она зарделась румянцем, и опустила глаза. За длинными ресницами темнела глубокая дымчатая синева.

В небольших глиняных горшочках подали «домашнее» – тушенное в печи мясо с картофелем и пахучими специями. Сверху горшок был заклеен хрустящим поджаренным коржом. Подруги вышли покурить. Мне стало скучно сидеть одному, я вышел в фойе и услышал конец их разговора, Ли с убеждением говорила Тане:

– Он же подарил их мне от всего сердца, а то, что они желтые, не имеет значения. Ведь вначале надо было это придумать, отыскать их среди зимы, заплатить бешеные деньги, а потом нести их в руках, не боясь показаться смешным. Это не просто знак внимания, это поступок. Они такие красивые, красота, единственное ради чего стоит жить.

О значении цвета роз я как-то не подумал. В моем понимании, розы были воплощением женского начала и любви. Заметив меня, Ли улыбнулась, как умела только она одна, обняла Кланю и вернулась с нею в зал. Таня осталась. Тени у нее под глазами стали еще черней. Из серебристой сафьяновой сумочки, висевшей на плече, она достала коричневую пластиковую пачку «Philip Morris», щелкнул золотой «Ronson». Все это было дефицит в дефиците. Зачем ей это? Не иначе, как попытка заполнить внутреннюю пустоту дорогими вещами. То, что она взволнована, выдала вторая ее затяжка, чуть ли ни половина сигареты превратилась в светло-серый пепел.

– И сколько ты денег урыл на эти цветы? – глядя в окно, с холодным неодобрением спросила она. – А ты знаешь, что у нее даже трусов не заштопанных нет? Ты хоть представляешь себе, как ей это?

– Знаю. И представляю… Когда смогу, сам заработаю ей на трусы, и не только. Я хочу дать Ли другую жизнь. Но, прежде, мне надо научить ее мечтать. Я хочу показать ей будущее, убедить ее в том, что это возможно, чтобы она сама в него поверила. Без мечты все теряет свой смысл. А что касается трусов… То на деньги родителей рука не поднимается ей что-то купить. Только эти цветы, розы, они же из лета… Я уверен, они ей нужнее трусов! Танюха, да брось ты о деньгах! Когда речь заходит о деньгах, дружба дешевеет.

Таня посмотрела на меня с таким видом, как будто мне в жизни не понять того, как дважды два простого, что она пытается мне растолковать.

– Если б она тебя так не любила, ты б давно вылетел отсюда, как пух! – с неожиданной яростью бросила она мне. – Оставь ты ее уже… Не будет вам вместе дороги. Сердцем чую, сам пропадешь и ее загубишь. У тебя есть будущее, а с ней у тебя нет ни одного шанса.

В последний раз затянувшись, Таня с досадой швырнула окурок в урну. Светящейся точкой он прочертил в полумраке дугу, ударился о край урны и рассыпался красными искрами, на миг осветив темный закуток фойе, рябой битум пола и саму урну. «Не попала…» ‒ раздумывая над тем, что она сказала, констатировал я.

– Чтоб ты знал! – сказала Таня с изумившей меня силой. – Среди нас живут ангелы, выдавая себя за людей. Ли, одна из них, – голос ее дрогнул, она глубоко вдохнула и тихо договорила. – Если ты ее обидишь, тебе не жить.

Таня не вернулась за стол. Ушла, ни с кем не простившись, бросив мне напоследок: «Ненавижу тебя!» В ее настежь открытых глазах я увидел себя. Мне знаком был этот взгляд, однажды я видел похожий у девочки, безнадежно влюбившейся в меня в первом классе. Она ничем не выделялась среди коричневых школьных платьиц, а мне ее не забыть.

Я направился в зал и у входа столкнулся с Галей Королевой. Она, как всегда шла с высоко вскинутой головой. На груди ее безупречно сидящего темно-зеленого блейзера, с левой стороны, повыше сердца, электрическими бликами сверкала великолепная бриллиантовая брошь в виде лучистой звезды. Увидев меня, глаза ее полыхнули огнем. Решительно шагнув ко мне и прожигая меня взглядом, она сказала, чеканя слова:

– А ты знаешь, сколько до тебя, твою Ли-блядь имели? Знаешь, кому она только не давала? Ее имели все, кроме ленивых!

Она говорила, не смыкая губ, словно откусывала и выплевывала в меня каждое слово. Ее острые зубы были оскалены, как у разъяренного зверька. О, как же ей хотелось меня унизить! Но, чтобы почувствовать унижение, надо его осознать, а у меня это не получалось.

– Не знаю и знать не хочу, – веско ответил я.

Ее слова, брошенные мне в лицо с такой яростью, меня не задели. Они, как камни, которыми на Востоке побивают неверных жен, пролетели мимо, не вызвав у меня ничего, кроме жалости. Но, мне не хотелось бы услышать нечто подобное еще раз.

– Она жила, как хотела и ни перед кем не виновата. Если кто-то мне еще раз об этом скажет, я ему язык вымою. С мылом. После этого он будет долго кашлять…

На первых порах я не придал ее словам значения, чего не скажешь сгоряча. Но впоследствии она добилась своего. Есть слова, способные пролезть в голову и поселиться там. Как камень, брошенный в омут, поднимает со дна его черную грязь, так и воображение, в ответ на злой посыл, выдает на-гора то, что было, не было и быть не могло. Даже если бы все сказанное Галей и оказалось неправдой, я не смог бы относиться к Ли так, как прежде.

* * *

В тот вечер мы долго не могли расстаться.

Мы стояли на верхней площадке в подъезде, где жила Ли и говорили, говорили, не замолкая обо всем, забыв о времени.

– Таня сказала, что у тебя взгляд зверя и люди тебя боятся. Не обижайся, она наверно имела в виду, что ты все время о чем-то думаешь, поэтому у тебя такой отчужденный взгляд. «Тот, у кого такие глаза, бывает опасен», ‒ вбила себе в голову она и хочет, чтобы я с тобой больше не встречалась. А я ей говорю, что лучше тебя нет никого во всем мире и мы с тобой вместе навсегда, как два крыла. И знаешь, она мне поверила и так расстроилась.

– Ты хорошо сказала. Умеешь… Этого у тебя не отнять. Не знаю, что еще к этому можно присовокупить? Прости, шучу. У тебя большое сердце. Позволь, в знак признательности поцеловать твою руку.

Гордо вскинув голову, она царственно протянула мне руку на таком уровне, что мне пришлось согнуться пополам, чтобы ее поцеловать. Подняв на нее глаза, я увидел, что она давится от смеха, и мы оба хохотали до упаду, вновь и вновь вспоминая ее величественный жест.

‒ Больше всего в своей жизни я горжусь тем, что был причиной радости для тебя, ‒ сказал я совершенно искренне именно то, что давно хотел ей сказать. Да повода не было, а может, стеснялся, скорее, и то, и другое.

Ли положила розы на бетонный пол площадки, стала передо мной на колени, распахнула пальто, медленно расстегнула молнию на брюках. Я догадывался, что она хочет. Она достала мой член и, глядя мне в глаза долгим взглядом, исключительно медленно облизала его своим острым языком, вобрала в рот и начала сосать.

Вдруг распахнулась дверь, и на лестничную площадку энергичным строевым шагом вышла ее соседка с головой в алюминиевых бигудях и мусорным ведром в руках. Увидев перед собой нашу скульптурную группу, она замерла. Подавшись вперед, она едва ли ни минуту нас оторопело разглядывала, растопырив руки, будто хотела схватить нас в охапку, и лишь разобравшись во всем происходящем, юркнула обратно на кухню к своим кастрюлям.

Ли не обратила на нее внимания, зажмурив глаза, с непонятной для меня страстью, она крепко обнимала мои бедра, не останавливаясь, продолжала свою затянувшуюся, до боли упоительную ласку. Я никак не мог сосредоточиться и вдруг выплеснулся в нее с таким потрясающим спазмом, будто отдал всего себя вместе с извергнутым семенем, – ей! Она проглотила. Выпила меня до дна.

– Это было, необыкновенно… ‒ то, что она сделала, никогда не приходило мне в голову, я был растроган, но еще более обескуражен. ‒ Я так тебе благодарен, – промямлил я, почувствовав, что ляпнул не то.