Нарисуй мне дождь

Никто из них долго не нарушал молчания. Вряд ли они заснули, убаюканные этой страстной речью. Каждый думал о своем. В словах этого пьяницы послышалось что-то понятное каждому. Человек в женском плаще отхлебнул пива и нараспев с чувством безысходной тоски прочел.

* * *

В тот день я не встретил Ли.

Вечером зашел к ней домой. С такой же охотой я бы прошелся босиком по горящим углям. Выслушал нотацию от ее матери. Допоздна ждал ее в подъезде, но не дождался. Подъезд пятиэтажки жил своей подъездной жизнью, тяжело дышал, издавая физиологические звуки. Я стоял на освещенной подслеповатой лампочкой бетонной лестнице, ее железные перила были липкие на ощупь. С тоской и недоумением глядел на грязные выщербленные ступени, бегущие вверх и вниз с узкой площадки, на которой стоял. Сбоку, географической картой пестрела ободранная, разрисованная стена, прислониться было некуда.

С этажей сочились запахи бедной стряпни, разило тухлой капустой и пригорелым жиром. Из-за дверей коммуналок, тесных конур, набитых людьми, рекой лилась музыка, по радио надрывался хор Пятницкого, слышались звуки спускаемой в общих туалетах воды, пронзительные крики детей, плач младенцев, громкие голоса. Все разговоры здесь велись на повышенных тонах, они не говорили, а орали, словно перекликались в поле или на стройке.

Время от времени возникала визгливая женская перебранка, под нарастающий грохот посуды разгорались кухонные баталии, достигнув кульминации, они утихали, но отовсюду продолжало доноситься злобное рычание. Эта какофония звуков и запахов вызвала у меня ассоциацию грязной кухонной тряпки. «Как ей удалось уцелеть в этом зверинце? ‒ спрашивал я себя. ‒ А, уцелела ли она?.. Конечно же, да», ‒ убеждал я себя, не веря в это.

Я поймал себя на мысли, что, как мне ни хочется встретиться с Ли, я боюсь этой встречи в обычной для нее житейской обстановке. Не первый раз за день, я почувствовав укол сомнения. Мне было страшно в ней разочароваться.

* * *

Мерно печатая свою неприкаянность, я возвращался в общежитие.

Сверху за мной наблюдала безучастная ко всему луна, сумеречным светом освещая мой путь. Рядом со мной тихо шагала моя бездомная тень. Как печально было все это при луне, и был я одинок, как никогда, один в пустоте ночного города. Улица одинаковых домов черной дырой зияла передо мной. Узкая и глубокая, как колодец, ей не было конца. Я шел и шел, и впечатление было, словно я иду не по улице, а между двух расстрельных стен. Пятиэтажные дома были однотипны, словно размноженные чудовищным инкубатором. Унылая одинаковость этих коробок напоминала бараки умалишенных. Как можно жить в этих обезличенных коробках и не сойти с ума?

Стояла загустелая тишина, и в этом немом молчании таилось что-то зловещее. Город спал, его жители оцепенели до утра, набираясь сил перед новым рабочим днем, который еще на один день приблизит их к светлому будущему. Но для будущего жить глупо, разве что обманывая себя. Человек должен жить настоящим и все возможные блага должны быть в настоящем, а не в будущем неопределенном времени. А призывы работать за кусок хлеба ради светлого будущего ‒ это подлейший обман доверчивых людей.

Все вокруг погрузилось в обволакивающий утробный покой. В этом расслабляющем безмолвии легко заснуть и не проснуться или проснувшись, навсегда остаться во сне, проведя в нем всю жизнь. Бредя этой немой пустыней я еще никогда не испытывал такой острой потребности видеть людей, которых я так сторонился. Что мне так не нравится в них? Скука. Меня всегда удручает скука, никогда не покидающая их лиц, клейменых тавром безразличной усталости. Эта извечная скука у них в крови и передается из поколения в поколение половым путем, как наследственная болезнь.

Вдруг из кустов жалобно мяукая, мне под ноги выскочила кошка, ее передние лапы были в белых чулках. От неожиданности я остановился, и она совершенно беззастенчиво потерлась о мою ногу.

‒ Уже поздно, иди домой, ‒ сказал я, позабыв, что у кошек нет понятия о времени.

В ответ она громко замурлыкала. Я погладил ее и пошел дальше, но Белолапка тревожно мяукая, побежала за мной. Видно она потерялась и не могла найти дорогу к своему кошкиному дому, он был где-то неподалеку, но кто знает, где? Нельзя было уводить ее за собой, она бы окончательно заблудилась. Я хотел уговорить ее оставаться на месте, даже почесал за ухом. Все напрасно, с таким же успехом, я мог бы почесать за ухом у себя.

Кошка, жалобно мяукая, не отставая, бежала за мной следом. Мои попытки ее прогнать она приняла за игру и охотно в нее включилась, и мы стали гоняться друг за другом, играя в догонялки. Странно, но кошкам, как и людям, так присущ инстинкт игры. И я не мыслю себя без игры, игра, цветами радуги раскрашивает нашу серую жизнь. Мне стоило труда прогнать ее обратно в кусты, она не хотела со мной расставаться, да и я с ней, тоже.

Кошки сразу отличают меня от остальных людей. Они знают, что я их люблю, и между нами незамедлительно устанавливаются доверительные отношения. Меня связывают с ними родственные узы. Это началось еще в детстве, к тому времени я был лично знаком со многими животными, но кошки были самыми отзывчивыми из всех, и я это ценил. Я не мог пройти мимо любой кошки, чтобы ее ни погладить, взять на руки или хотя бы заговорить: «Ну, здравствуй, кот! Ты чего здесь сидишь? Что ты тут из себя воображаешь?.. Как тебя зовут? Давай лапу, будем знакомиться».

Кончилось тем, что во втором классе при медосмотре у меня на затылке обнаружили участок облысения, величиной с копеечную монету. Я сразу же был отстранен от занятий и посажен в изолятор, в школу вызвали родителей. Отец отвел меня в консультативный кабинет кожно-венерологического диспансера, где мне долго скоблили скальпелем это облысение на анализ. На завтра был получен результат: «стригущий лишай».

Больше всех расстроилась мать, она переживала, что я на всю жизнь могу остаться «голомозым». В тот же день я был заключен в специальное отделение кожно-венерологического диспансера, где дожидались новенького около шестидесяти «лишайных» детей. В то время действовал приказ Министерства здравоохранения об исчерпывающей госпитализации всех больных стригущим лишаем.

В приемном покое дежурная медсестра, заполняя историю моей болезни, выяснила, где работает отец и то, что он врач. Это слышала и санитарка, и они на пару с медсестрой разыграли перед нами целый спектакль с целью продемонстрировать свою собственную значимость. Медсестра, в приступе «административного восторга», расспрашивая отца о кошках и собаках, с которыми я был в контакте, всячески подчеркивала его некомпетентность в отношении сведений об их породах, кличках и адресах проживания. А злобная престарелая санитарка вовсю показывала свою власть надо мной, она то и дело шпыняла меня, заставила стать под ледяной душ, для вытирания дала использованное, мокрое полотенце, и под конец, выдала тюремную пижаму с рукавами по локоть и штанами, волочившимися по полу.

Еще ребенком я заметил, что мелкие людишки стараются унизить каждого, над кем приобретают хотя бы сиюминутную власть. По их представлениям, это делает их более значительными, и они вырастают в собственных глазах. На прощанье медсестра, глядя на отца со всем преимуществом своей власти над ним, приказала ему, чтобы он завтра же принес столярный клей и канифоль.

– Зачем? – удивился отец.