Нарисуй мне дождь

– Светильник для тела есть око. Это я вам истинно говорю, внимайте. Если око ваше будет чисто, то и тело ваше будет светло. Ежели око ваше будет худо, то и тело ваше будет темно. Если же свет, который в тебе – тьма, то какова тогда тьма?

Напустив на себя строгий вид, вопрошает он, обводя собутыльников учительским взглядом. Те, молча «внемлют», изучая содержимое своих кружек.

– Помните, возлюбленные братья мои, все мы в руце Божией. Не забывайте об этом, а то много теперь развелось разумников, все колобродят, всем недовольные, и то им не то, и это не так, не по-ихнему. Все это игралище страстей от лукавого, первое грехопадение человеческое от этого приключилось. Я вам так скажу, не счесть соблазнов аспидских, а вы работайте, ешьте, пейте, это от Бога, и сидите тихо, язык за зубами держите. В мечтаниях своих человек часто стремится достичь недосягаемого, к недоступному доступ найти. Однако ж, вследствие этого на пагубу себя обрекает. А потому, от умствований тех и мечтаний надо вам подальше себя держать и довольствоваться тем, что Бог пошлет.

Заботьтесь о душе вашей, а не о том, что вам есть, что пить. Взгляните-ка на птиц небесных, они не сеют, ни жнут, не собирают в житницы, Отец небесный их питает. Вы же, гораздо ль лучше их? И не заботьтесь, и не говорите: «Что нам есть?» или «Что нам пить?», или «Во что одеться?» Потому как все это от лукавого. Отец наш небесный сам знает, в чем вы терпите нужду. Прейдет время, он сам пошлет вам все нужное. Как высоко небо над нами, так высока милость его.

И не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо день завтрашний сам позаботится о своем. Довольно для каждого дня своей заботы, – придав своему лицу комически значительное выражение, он благочестиво вздохнул, и с подозрением оглядел своих слушателей колкими глазками: не осмелится ли кто из них возразить?

– Да! Это, да… То есть, нет! Оно-то, конечно так, потому что, что ж… ‒ скороговоркой выпалил и, будто споткнувшись обо что-то, замолчал, худющий пьяница.

Вот это глубина мысли! На нем распахнутое пальто из добротного серого ратина. Под ним виднеется вылинявшая синяя майка. Он неопределенного возраста, с жалобными, усталыми глазами. Лицо у него одутловатое, все в подглазных мешках и морщинах, настоящий шмак.

– Все будет так, как будет, даже, если все будет наоборот!

Категорически закончил он, весьма вразумительно сформулировав свою концепцию. Сразу видно выдающегося ума человек. Собравшись с мыслями, он неожиданно заговорил связно, оригинально перенаправив русло разговора.

– Каждый может узнать себя в Библии. В ней записаны все наши чаяния и поступки, начиная от самых возвышенных побуждений и кончая самыми темными закутками совести, там, где рана, нанесенная первородным грехом, кровоточит у каждого из нас. Кто написал ее? Ни тот ли, кто дал нам так мало радостей и так много страданий, кто и сам страдает с нами, в каждом из нас? Вот вы сказали, Федор: «Не заботьтесь о том, что нам пить» и она мне, о том же, говорит: «Денег тебе не дам, хватит пить, алкоголик чертов!» Обратите внимание на обороты, а ведь она у меня филолог, кандидат наук, – он с недоуменным видом замер, а затем, понизив голос до проникновенного, продолжил.

– А вы знаете, почему я пью? Ведь, прежде всего, не выдерживают и спиваются те, кто наиболее остро чувствуют дикость окружающего нас общества. Совсем не потому, что они лучше остальных, хотя может быть и лучше, не могу утверждать, но я точно знаю, что они более ранимы, чем другие. У них от рождения нет защитной оболочки притворства. Их душа реагирует раньше, чем у остальных, как лакмусовая бумага она отражает неблагополучие общества. К сожалению, они первыми поддаются безнадежности и сгорают раньше всех из-за своего обостренного чувства справедливости.

Запрокинув голову, он порывисто бросил в себя остатки пива, поперхнулся и надсадно закашлялся. Глаза у него от натуги наполнились слезами, и кашлял он так, как будто силился освободиться от своих внутренностей. Спекся Цицерон, застрял между водкой и пивом.

– Мы сами строим себе тюрьмы и сами себя в них сажаем, а потом сами себя в них сторожим, – меланхолично проговорил один из заседавших за столом, одетый в женский плащ из небесно-голубой болоньи. У него желтое испитое лицо с мелкими чертами и жалко моргающие глаза.

Их разговор напоминает беседу глухих. Один, тянет затронутую тему в свою сторону, другой, не обращая на это внимания, твердит о своем. Поистине, «носители подлинных человеческих ценностей». Худой в пальто с трудом отдышался, весь преобразился, будто проснулся, глаза его засверкали болезненным блеском. Он быстро заговорил осипшим голосом.

– Меня утомляет эта всеобщая густопсовая враждебность, неискренность отношений, когда на транспарантах: «Все – для народа», но ничего для человека; «Человек человеку – брат», а на деле «Человек человеку – волк», все эти попугайски повторяемые тавтологические избитости! Меня душит заполонившее все вокруг двоедушие, когда на кухне каждая семья говорит одно, а на работе, начинает говорить совсем другим языком, как марионетки вскидывая руки во всеобщем идолопоклонническом жесте: «одобрям!» Это нескончаемо бессмысленное мычание: Мы! Мы! Мы! «Мы поддерживаем!..», «Мы крепим единство!..», «Мы еще теснее!..» – он запыхался, как от быстрого бега и замолчал.

В наступившей тишине от порыва ветра задрожали в окнах стекла. Его сосед, ежась от холода, с усердием принялся запахивать на себе голубой болоньевый плащ, вместо пуговиц на нем висят черные нитки. Через некоторое время он сообразил, что это ему не удастся, полы плаща, как живые, шурша, расползались в разные стороны. Оставив это безнадежное дело, он скептически поджал тонкие губы, и ни к кому не обращаясь, задумчиво произнес:

– Опять этот ветер, и листья… Откуда они взялись среди зимы? ‒ в недоумении он пожал узкими плечами. ‒ Все мы сухие листья, оторвались от ветвей, и несет нас ветер, из ниоткуда, в никуда. Мы крутимся, летим, пока не превратимся в пыль, ‒ помолчал, и с чувством вдруг выдал двустишие:

– Одно ты верно сказал, Федор, живем мы, как птицы, только крылья нам отрубили эти демагоги, – подал голос четвертый, лет тридцати, остриженный «под новобранца», с рыжей щетиной на впалых щеках, одетый в залосненный солдатский ватник. Такие вдавленные щеки я видел у тех, кто посеял свои зубы на паркет.

– Да и кому нужны крылья, если ум птичий, слепорожденные в тюрьме, с зашитым ртом и кастрированным чувством достоинства, без своего пути и будущего. А ты, дуплишь, как дятел одно и то же: «Отец, да отец наш небесный», «Слава богу, богу слава». Надоело! ‒ громко выкрикнул он.

Этот сердитый выпад задел Федора, он неодобрительно покачал головой, надвинул брови и, воззрясь на него колючками глазок, сурово изрек:

– Зазорен и кляузен пьянственный твой образ! ‒ и уже с откровенной угрозой продолжил, ‒ Ты думаешь, что ты стоишь, гляди, чтоб ты не упал… Знаешь ли ты, богохульник, святотатец ты охальный, что за непотребные такие речи в Иране тебя бы попросту казнили?

Федор окинул присутствующих за столом таинственным взглядом, и драматическим шепотом пояснил:

– У них там есть смертная казнь по статье: «За несогласие с Богом»...

Федор в благочестивом негодовании возвел вверх указывающий перст, едва не угодив им в глаз сгорбившегося рядом человека в женском плаще. От неожиданности тот подпрыгнул, громогласно свалив стул, и стоял, обижено подергивая губами, в раздумье, засмеяться ему или заплакать.

– Да знаю, слышал! – вместо того чтобы проникнуться сказанным, отмахнулся от него ватник, – Забыл ты, что ли? Мы ведь тогда вместе были: я, Хрусталев и ты, когда грелись на лекции в планетарии. Но, вспомни и то, Федор, что у них, в Иране, приговаривают к смерти и по статье: «За недостойную жизнь на Земле», а разве достойно мы живем? Знаете, как расшифровывается ВКПБ? – обратился он к остальным.