Нарисуй мне дождь

– Не хочешь работать, иди учиться. Поступай в наш институт, я помогу тебе подготовиться к вступительным экзаменам. Я уверен, у нас получиться, ты только представь себе, как будет классно! Мы будем вместе учиться, станем врачами, поедем работать в Африку, как Альберт Швейцер или там… Как доктор Айболит. Мы с тобой увидим разные страны, нам столько надо успеть. Врачебное дело, это настоящее дело, мы будем лечить людей, мы сделаем этот мир лучше! Хоть немного лучше. А ничего не делать скучно, я бы так не смог.

Мне не хотелось думать, что Ли устраивает ее бездумное времяпрепровождение и в жизни ей нужны только развлечения. Просто она пока не нашла, куда себя применить, но без сомнения, она готова к серьезному делу, которому стоит посвятить свою жизнь. Я ощущал в себе фантастический избыток сил, весь мир лежал у моих ног, и не было преград, которые мне не под силу одолеть.

– Ты, Андрей Васильевич, наивен, как дитя, путаешь красное с кислым. У вас еще хуже, неужели не знаешь? Закончить ВУЗ все равно, что подписаться за их падлючий режим, чтобы они потом всю жизнь тебя держали за тухес[18] своим никчемным дипломом, чтобы какая-то мразь, за тебя решала, работать тебе по любимой специальности или заткнуть тобой какую-нибудь дыру, где не хватает врачей. Да в жизни такого не бывать! – Ли с негодованием топнула ногой.

Никогда не видел ее такой разгневанной.

– Я объясню тебе научно-популярно, ведь не сама работа меня достает, справлюсь с любой, проверено. Но стоит у меня поперек горла их постоянная дрессировка на политинформациях, производственных и партийных собраниях, где только и делают, что призывают всех лучше трудиться на благо светлого будущего, завывают на разные голоса об одном и том же, толкут воду в ступе, переливают из решета в сито.

А попробуй не пойди на их открытое добровольно-принудительное партсобрание, тебя тут же мордой в дуст! Сбегутся их подхалимы, соберется комсомольское бюро, местком, партком, вызовут тебя и начнут тереть на мелкой терке, отчитывать да порицать, вопьется в тебя вся эта лицемерная сволочь во главе с парторгом, комсоргом и председателем местного комитета и давай из тебя жилы тянуть. Та ну их всех к бесам! Вспоминать не хочу все их проработки да чтения морали, как они мне все остопиздели!

А какова цена их морали, если каждое слово у них расходится с делом, лишь бы пролезть к какой-нибудь должности, поближе к дармовому корыту. Знал бы ты, каких я только не встречала среди них умельцев произносить слова и по ним карабкаться, все, в общем, и ничего конкретного. Хотя нет, конкретно эти мозгоебы долдонят всегда одно и то же: «Надо работать, работать и еще раз работать, как завещал нам великий Ленин». Или: «Ты должна строить светлое завтра, идти в ногу с народом, плечом к плечу, единой толпой, а не выбиваться из строя». Своими лозунгами они засерают мозги для того, чтобы покрепче прикандалить человека к работе, чтоб у него времени свободного не оставалось, а то он начнет думать и поймет, что весь их трындёж это брехня чистой воды и расхерачит их балаган к ебеням!

Эти паразиты сами ничего не производят, живут на шее у народа, и как хозяева распоряжаются нашей жизнью, указывают, что мы должны делать, что говорить и даже что мы должны думать. При этом все тужатся доказать, что они живут так же, как и мы, а на самом деле, все работают на них почти задаром. А они все жужжат нам в уши: «Все люди братья» и поделились они с нами по-братски: мы много работаем, а они вкусно едят. У них есть все, а у нас, «все остальное»! ‒ ей не хватило воздуха, она тяжело вдохнула, сдерживая негодование.

‒ А взять моих стариков, они же… Они честные люди. Как я их ненавижу! – звонко сказала Ли.

Чего только не было в ее голосе: и горечь обиды, и нежность, и безысходность отчаяния. Я не знал, куда мне деться.

– Они всю свою жизнь честно, от зари до зари на них горбили, мать на двух работах ебашила и что имеют? Заработали себе заслуженный отдых с голой жопой на снегу! Достремились, живут в коммунальной квартире, общая кухня и туалет на пять семей, даже физиологические отправления тут же становятся достоянием гласности. А постирать, высушить, – трусы на веревочке… Ты представить себе не можешь, каково это, живешь среди них, как голая. Мы вчетвером ютимся в одной комнате. Хотя, брат теперь ушел в общежитие.

Я догадывался, что она знает о помоечной стороне жизни куда больше, чем я когда-либо узнаю. Но не думал, что это так ее ранит.

‒ А мой брат?! Он же умный, но не понимает, что все это обман. Ему с детства внушали, что он всегда должен стремиться куда-то вперед, что самое важное на свете не настоящее, а светлое будущее, и это самое главное в жизни. Эти одураченные напоминают мне осла, везущего воз, на котором сидят хитрые хозяева. Они перед ним размахивают, привязанной к удочке морковкой, осел, за нею тянется, и тащит воз, а хозяева, его за это нахваливают и посмеиваются. Терпеть не могу это стадо!

– Сетовать на беспросветность народа бессмысленно. Это все равно, что быть недовольным явлениями природы. Народ, как стихия, и нечего на него обижаться, – пытаюсь пошутить я.

– А наше руководство? Все эти пер-секи, разве ж они не порождение нашего народа? – запальчиво возразила Ли, – Каков поп, таков и приход. И навыворот: каков народ, таков и руководитель. Народ сам выбирает себе руководителя по образу и подобию своему: хаму, на престоле нужен такой же самый хам.

Ее безыскусная прямота разила наповал. Мне нечего было возразить.

– Бо наш народ, это жители крайней хаты: моя хата с краю, ничего не знаю. Их самих уже до печенок достал весь этот тухляк, но они и слова против не скажут, будут только выглядывать из-за угла и с радостью потирать руки, когда в борьбе за их права ты будешь получать по шапке. Да не про то разговор, не удастся им заставить меня терпеть всю эту хрень, обойдусь без работы. Самой мне ничего не надо, перебьюсь как-нибудь, но у меня сердце болит видеть весь этот глум.

Не только Ли, но и многие из тех, кого я знал, отказывались от принудительной работы за нищенскую зарплату, предпочитая вместо нее в открытую вести нищенский образ жизни. Ли была самой воинственной из них, она бы жизни не пожалела отстаивая то, что она называла «своим жизненным пространством».

‒ Нам с детства вдалбливали, что все мы равны, но мы только внешне похожи друг на друга. Каждый человек имеет право не подражать дуракам и не шагать в ногу с толпой, право ‒ быть самим собой. Жизнь не должна быть убогим тупым прозябанием, каким она стала для всех. Я рождена для наслаждения трудом, любовью, искусством, в этом предназначение человека. Я, и все мы, живем для этого, а не для того к чему нас призывают, а на самом деле, понуждают эти паразиты!

Глаза ее грозно сверкнули из-под нахмуренных бровей. И у меня от этого взгляда, мороз по коже пробежал.

– Иногда я думаю, правильно ли я поступаю или я должна, как остальные, стать соучастницей, как все это поголовье, притворяться, делать вид, что играю в их игры. И знаешь что? Я всегда прихожу к одному выводу: я права, моя правда! – она перевела дыхание, помолчала, и уже почти спокойно закончила.

– Короче, хотел этот жирножопый меня задержать. Бегали мы с ним вокруг стола, как два полудурка… Серьезные такие и злые, вспомнить смешно. Я все-таки вырвалась и убежала. Андрюша, что мне теперь будет?

Она с трогательной надеждой подняла на меня огромные, страдающие глаза и так доверчиво потянулась ко мне, что у меня перехватило дыхание. «Где голы короли, опасны дети, глядят на нас с земли, а мы в ответе...» Как же мне ей помочь, такой самостоятельной и уверенной в себе, и такой беззащитной?

– Все обойдется, ‒ поспешно сказал я с бо́льшей уверенностью, чем был уверен на самом деле. Она это почувствовала, ‒ Правильно сделала, что высказала ему все прямо в глаза, пусть знает, что ты его не боишься. Не стоит огорчаться. Этот мент, лишь человекоорудие в лапах жирных котов. Сказала, и не о чем не жалей, и ничего не бойся.

18

Задница (идиш).