Муж беспорочный

— Ты, чай, про почтенную жену говоришь, охальник! — возмутился рыцарственный Третьяк.

— Вот-вот, кого хошь скалкой почтит.

Князь Ростислав изо всех сил делал вид, что не обращает внимания на перебранку вятших[118] своих мужей.

— И все-таки, — молвил наконец Третьяк, — что же мы, все зря?

Рыжий-Конопатый взглянул на своего сотоварища с хорошо отработанной снисходительностью:

— Газель ты газель и есть. Мы таких пирогов с малиной напечем, что Сычевы пальчики оближут. Если останется, чем облизывать.

Важная пленница до поры затворена была в единственной, чудом уцелевшей в ходе боевых действий истобке, которую смогли найти; Ростислав распорядился, чтобы ей не чинили ни в чем обиды или недостатка. Как-то раз вместо охранника, носившего пищу, к бывшей свекрови зашла Милана.

— Прочь, псица! — бросила пленница с презрением.

Милана пожала плечами, выкладывая на рушник хлеб и вяленую рыбу.

— Ничего ты не поняла, Предслава. И, боюсь, уже не поймешь. Я ведь не счеты с тобой свожу. Просто есть вещи, которых не следует делать. Обижать людей без вины. Разлучать дитя с матерью. Против своей земли идти[119]. А если сделал — не жалуйся, когда твоя кривда по тебе же ударит.

— Дрянь бесстыжая! — взорвалась старуха. — Ты меня укоряешь, гулящая, извергиня[120]! Ведьма! Сын мой мягкосердечен, а следовало бы удавить тебя сразу, змея! Но ничего, еще будет по-моему, тогда взвоешь.

— Ничего уже не будет по-твоему. И сын твой тебя не выручит. Он знает, как можно тебя освободить, но отказался это делать.

— Врешь!

— Не хочешь, не верь. Но это правда. Там среди ваших есть княжий муж, и он поведал, что Борислав, узнав о твоем пленении, вздохнул с облегчением и твердо решил ничего не предпринимать. Твой сын тебя бросил, Предслава.

И в этот миг Милана поняла, что мать поверила. По тому, как окаменело ее лицо. По тому, как властная боярыня вмиг превратилась в измученную старуху. И по тому, как через несколько мгновений распрямила она сгорбленные плечи, и только взгляд остался прежним, ледяным и жестким, как корст[121].

На следующий день Сычиху должны были отправить в Белозерск. Поскольку ее держали на положении не то чтобы почетной пленницы, но близко к тому, везли ее без оков, но под усиленной охраной. Наглухо закрытый возок сопровождали спереди и сзади по двое дружинников, пятый находился внутри, рядом с пленницей. Кони резво бежали по свежему снегу, поскрипывали полозья, дружинник шептал едва слышно:

— Слушай и молчи. Скоро будем проезжать по берегу, где река заворачивает, здесь придержат коней. Прыгай точно против большой ивы и сразу вниз, там берег невысокий, но крутой, и есть маленькая печорка[122], там схоронишься, пока будут искать, я постараюсь их отвести. Не спрашивай, так надо.

И верно, через несколько минут на крутом повороте бег коней замедлился. Женщина кувырком выкатилась в сугроб, вместе со снегом ухнула вниз, враз задохнувшись от залепившего лицо снега, рука провалилась в какую-то дыру, и женщина рывком втянулась в крохотную пещерку, сжалась там в комок, стараясь стать как можно незаметнее. Сверху послышались недоуменные восклицания, громкое «тпр-ру», шаги, крики, сперва все ближе, затем в отдалении, и наконец все стихло.

Вечером того же дня притаившиеся в засаде белозерские кмети имели удовольствие наблюдать, как перессорились между собой мятежники, и разобраться с оставшимися в живых после этой семейной усобицы. Среди убитых нашли и Борислава с проломленным черепом, и его мать с ножом в сердце. Борислава положил Шатун, а вот что случилось с Сычихой, так и осталось невыясненным.

— В голове не укладывается, — прошептал Ростислав, оглядывая картину побоища. — И в этом змеюшнике Милана жила столько лет…

Меж тем радостные крики возвестили, что кмети, разбирая добычу, добрались до винного погреба. Ростислав тоже пошел полюбопытствовать, что там нашли хорошего. При тщательном осмотре обнаружился и еще один, тщательно замаскированный люк; сбивая крепко прилаженный замок, услышали из подпола невнятные крики, стук и тявканье, а едва подняли крышку, в нос ударило зловоние. Вслед за тем на свет божий был извлечен несколько помятый ирландец и, понятное дело, его Патрикеевна.

— Я им говорит: «Надо любить ближний!» — рассказывал неунывающий божий человек, азартно набивая рот вперемешку сыром[123]с медом, ветчиной и моченой брусникой и не забывая подсовывать кусочки своей любимице. — А они: «Мы ближний любить, а дальний — нет!». Значит, я есть дальний, бить в рожа, сажать в погреб. Ну, муж есть суровый! Рычать, как три медведь. Вот я сидеть в погреб, молиться Господь. Один день сидеть, два день сидеть, много день сидеть, и думать: «Почему зверя кушать мало-мало, а какать — как всегда?».

В итоге, на радостях от победы и знатной добычи, бойцы уснули так крепко, что, окажись поблизости враг, исход войны был бы решен уже этой ночью. Так крепко, что Некрас даже и не заметил, как чья-то рука запихала ему за пазуху кусочек мяса. Затем в помещение была запущена лиса. Рыжая Патрикеевна, несмотря на обильную трапезу, отнюдь не считавшая себя достаточно вознагражденной за погребное сидение, тотчас поспешила на манящий запах, одним махом запрыгнула на спящего, и принялась за поиски. Представьте теперь ощущение человека, проснувшегося от того, что какие-то лапы топчутся у него на лице. Некрас подскочил с воплями: «Засада!», тщетно пытаясь спросонок нашарить оружие, лиса со свойственной ей сообразительностью юркнула под плащ, дабы там затаиться. Хитрый плащ оказался с потайным карманом, где животина и застряла. А пока двое барахтались, пытаясь выпутаться из бесчисленных складок, набежали мужики с факелами да свечками, с хохотом, гоготом и криками «Лиса с лисом милуется!». В перерывах между взмахами лисьего хвоста, лезшего в глаза, Некрас сумел-таки разглядеть счастливую рожу шутника-Третьяка, а также и хозяина лисы, с важным видом провозгласившего:

— Блажен муж, иже и скотов милует!

И тут, вызволив наконец пушистое создание из вотольного плена, Некрас решил сделать хорошую мину при плохой игре и поддержать шутку. Сгребя лису в охапку, он с самой умильной физиономией воскликнул: «Ах ты моя миленькая!» — и чмокнул прямо в кожаный нос. И тут вконец обалдевшая лисица тяпнула бедолагу за самую выступающую часть тела. За нос! В следующие пять минут божий человек имел полную возможность удесятерить свои познания в русском нелитературном.

Глава 25

Прыщут стрелами зарницы,

Мгла ползет в ухабы,

Брешут рыжие лисицы

На чумацкий табор.

Дана ждала. Теперь она ждала каждый день, от битвы до битвы. Молилась богам, слыша дальний звон клинков, вздрагивала, заслышав шаги, и с облегчением бросалась навстречу Ростиславу. Впрочем, бросалась…  не совсем. Походка ее уже заметно отяжелела, и, несмотря на вполне благополучное течение беременности, явственно ощущалось, что походная жизнь для женщины в ее положении слишком трудна. Однако, несмотря на все увещевания, Дана не соглашалась возвращаться, отговариваясь тем, что Милана находится при войске, а свое будущее дитя она никому другому не доверит. А о том, чтобы отослать Милану, не могло быть и речи. Дана занималась тем, что помогала кашеварить, рвала бинты и нянчилась с Заюшкой. Почему? Она не хотела разлучаться с Ростиславом, но теперь ей доводилось видеть его так редко. Может быть, в глубине души Дана опасалась встречи Ростислава с княгиней и стремилась быть рядом, когда это произойдет.

118

Вятший — лучший, почтенный, позднее — знатный.

119

Против своей земли идти — слово «земля» имело различные значения: 1) Княжество; государство, затем (от объединения русского государства до формирования удельной системы) — административно-территориальная единица (подробнее см. у А.Членова); 2) Население этого княжества как целостность; народ. В обоих значениях оно употребляется, например, в «Слове о полку Игореве».

120

Изверг — человек, извергнутый из рода, т. е. изгнанный либо добровольно вышедший из рода. Бранный оттенок слово приобрело позднее.

121

гранит.

122

пещерка.

123

творогом.