Страница 54 из 60
Ночью было довольно прохладно, а часам к девяти утра уже дышать было нечем Директор совхоза и районный зоотехник встретили нас приветливо, показали подготовленное место в довольно неплохой по сравнению с жилыми домами, саманной овечьей кошаре. Я еще подумал: «Откуда они саман возили?»
В общем, начало было хорошее. Мы до вечера обустроились. Развесили и подсоединили машинки, опробовали двигатель, проверили напряжение, работу машинок, с таким расчетом, чтобы назавтра часов с 4-х начать. С вечера подогнали первую отару поближе, короче, все сделали, как надо.
Утром привели десяток женщин-казашек. Все в основном среднего возраста. Когда включили машинки, завибрировали гибкие валы, – половина из них в страхе разбежалась. Встали за машинки мы четверо, директор и зоотехники, районный и совхозный. Начали показывать, успокаивать, уговаривать. С трудом до одиннадцати дня остригли первую сотню овец. Дальше работать было нельзя. Воздух – как возле доменной печи. Вдохнул, и все пересыхает во рту. И вода теплая в деревянной многолетней бочке. Голов двадцать овец серьезно поранили. Большого курдючного барана так «постригли», что пришлось дорезать. Его нам на обед сварили.
И вот начались местные особенности. Оказалось, что в совхозе не только нет хлеба, но и ни грамма муки. Обещали подвезти, но почему-то не успели. Когда в 50-градусную жару тебе предлагают горячее мясо курдючного барана, без теста и картофеля, тем более без лука и специй, то это уже не еда, а наказание.
Николай тут же озвучил старую украинскую пословицу: «Дурнэ сало бэз хлиба», – и ушел спать в кошару. Первые два дня мы доедали продукты, что взяли из дому. А затем, что хочешь, то и де-лай, – мяса полно, а в горло не лезет. Ночью пробовали остужать, а утром кушать – еще хуже.
Директор, понимая наше состояние, поселил нас к главному зоотехнику, молодому еще, лет тридцати, парню. Они жили с женой в большой юрте. Нам поставили юрту рядом.
На один день даже крупу какую-то нашли. Но хлеба так и не было. Где-то на четвертый день, когда мы уже начали пропитываться бараньим салом, жена зоотехника на ужин подала нам сухие просяные лепешки. Она, оказывается, целый день толкла в деревянной ступе просо, чтобы доставить нам хоть какое-то удовольствие. Мы воспрянули духом, но следующий день принес полнейшее разочарование. Мы вставали в половине четвертого. Я проснулся от каких-то хлопков, как будто кто-то в ладошки хлопает. Слышу шепот Николая: «Васыль, а ну подывысь сюда!» Я откинул полог юрты, взглянул туда, куда он показывал, и обомлел. Полог соседней юрты был широко откинут. Там на камнях, над горящими саксаульными ветками, стоял довольно большой керамический сосуд. Рядом с ним, тоже на камне, сидела жена зоотехника. Перед ней в миске – желто-серая масса подобия теста из толченого проса. Она набирала в пригоршни это «тесто», придавала ему округлую форму, а затем на внутренней стороне своего бедра, натренированными шлепками «раскатывала» то тесто в лепешку. Потом одну за другой как бы «приклеивала» к внутренней стенке сосуда, прогретого на огне. Как только лепешка подсыхала – она отваливалась и падала на дно, то есть была готова к употреблению.
Лучше бы я этого не видел. Когда мы сели пить чай, двое наших коллег с удовольствием поедали лепешки, а нам с Николаем они как-то не шли… Правда, через неделю подвезли муку и даже мешок хлеба. Так что жизнь наша пошла на улучшение.
Запомнилось и еще одно событие. Казалось бы, в таких условиях ничто живое жить не может, но в этой полупустыне, особенно по ночам, чего только не выползало. И змеи, и черепахи, и всякие паукообразные существа. Николай как-то пристроился спать на крыше совхозной конторы, то есть того самого полевого вагона. Обычно он раньше всех поднимался и будил нас, а его будила холодная утренняя роса. Но однажды я проснулся раньше. Лежу, жду его побудку. Нет и нет. Уже половина пятого – нет. Что-то не то, чувствую. Пошел к вагону. Поднялся по лестнице, уже так красиво солнце поднимается, и вижу не менее красивую картину. Николай лежит на спине, по грудь укрытый одеялом. Лежит и смотрит прямо перед собой. А недалеко от его носа, прямо на груди, застыла неподвижно (наверное, пригрелась и заснула) многоногая, довольно крупная… фаланга. Николай, не дыша, лежит и на нее смотрит, боясь пошевелиться.
Я быстро слез, взял в юрте веник, поднялся опять и смахнул эту гадость на землю. Говорят, что фаланга не ядовита, только кусает больно, но кто его знает…
«Знаеш, Васыль, я як видкрыв глаза, так и забув за всэ. Дэсь ще с пивчитвэртого лыжу и боюсь дыхнуть. Ще як ты додумався пидняться до мэнэ? Ни, хай будэ духота, що хочеш, тильки нэ та зараза».
Наша командировка в тот совхоз продолжалась двадцать пять дней. Хорошо, что район стригалей подкинул, а то мы десять тысяч овец, наверное, до осени не остригли бы. Я молчал, а наши коллеги еще не раз вспоминали Николаю его дебош в колхозе, из-за которого мы из лучших, стали худшими и прожили месяц в пустыне. На что Николай беззлобно философски отвечал: «Цэ вам на мисяць – и то важко, а як же там люды викамы жывуть и ничого».
А ведь так оно и есть. Сколько только в Казахстане, да и республиках Средней Азии, таких мест? И везде живут люди, что-то делают, что-то выращивают, а мы, в большинстве своем, и не знаем, какой ценой добывается тот же килограмм шерсти, стараемся любым путем уничтожить свое, вековое, в угоду чьим-то конъюнктурным интересам. И разве только о шерсти идет речь? Уже нет кроликов и нет пчел, нет рыбы и коконов, нет лошадей, овец и птицы. Что на очереди?
Так что, надевая что-то шерстяное, знайте, что шерсть на фабрике не производится… Ее растить надо!
Частушка
Напевы, какие-то короткие песенки есть у многих народов, но такого явления, как частушка, кроме русского народа, не имеет никто. Пусть простят меня и занимающие вроде бы первое место в мире по песенному творчеству итальянцы, и вроде бы вторые, родные мне, украинцы, но факт – есть факт.
Частушка – простое и гениальное, причем законченное и понятное всем произведение из четырех строк – русское достояние.
Как говорила моя бабушка Маня: «Дав Бог, та щей кынув!» По отношению к частушке: спел, как прилепил. Ни добавить, ни убавить.
Частушки – история и душа народа. И какие бы там новшества не появлялись на наших сценах, с песнями из трех слов и набором программной компьютерной музыки, частушка жила и будет жить, пока живы Россия и народ русский. Это неразделимо и неуничтожаемо, ибо вечно.
Середина пятидесятых. Сколько молодых людей буквально из всех республик и областей приехали на освоение новых земель Сибири и Казахстана! Каждый привозил не только умение работать, но и умение петь, играть, организовывать что-то. Шла ускоренная национальная и культурная ассимиляция. Немцы женились на русских и украинках, белорусы на казашках и немках. Все это сближало, объединяло, устраняло недопонимание и не выставляло приоритетов в каких-то национальных вопросах.
С высоты уже прожитых лет могу с абсолютной уверенностью сказать, что на основном, первичном уровне, среди людей никогда не было вопросов, связанных с национальной принадлежностью. Да, ходили анекдоты и песни, рассказы и басни, но, кроме всеобщего добродушного смеха, они никогда ничего другого не вызывали. Потому что замешаны были на добром и воспроизводились не целенаправленно, чтобы кого-то обидеть, а для всех. Именно ребята из российских областей (Воронежской, Рязанской, Владимирской, Горьковской и других) привезли с собой на целину частушку, сразу пленив ею всех – как приезжих, так и местных жителей.
В моей родной Слободзее частушки были не менее популяры, чем в российских селах, поэтому мне, как гармонисту, в те времена не составляло труда аккомпанировать любому частушечному направлению. Ведь частушки бывают разные – веселые и грустные, девчоночьи и женские, мужские и стариковские. Используются при этом десятки мелодий. Каждая область или даже район, часто имели свою интерпретацию известной мелодии или вообще свою мелодию. В большинстве своем, частушки были веселые и лирические.