Утопленный

Анита будто прочла его мысли, остановила на нём взгляд и, замолчав, на мгновение замерла. Альберт улыбнулся и добродушно кивнул. Ангелок Анита ответила взаимностью и продолжила весёлый разговор с Богданом и, вновь схватившимся за фотоаппарат и поливающим вспышками окружающих, Павлом.

«Щебечи, щебечи пташка».

Альберт собирался налить ещё вина, выпить и пойти на улицу, чтобы выкурить сигару. Он потянулся к бутылке и наткнулся на оценивающие глаза Максим. Перед ней на столе лежал блокнот, пальцы ритмично постукивали по чёрному листу, где красным небрежным почерком написано: «НЕРВЫ». Рядом – дорогущий аудиоплеер с наушниками-капельками и айфон. Взгляд Максим явно больше, чем оценивающий, какой-то щипающий, прямой, но в глубине осуждающий, клюющий, только не так, как стервятник падаль, а как шавочка тявкающая на слона. И это не понравилось Альберту. Даже её роль – шавки.

– Тебе уже восемнадцать? – спросил Профессор.

– Угу, месяц как, – ответила Максим.

– Извини, что не смог быть на твоём совершеннолетии.

Они смотрели друг на друга, словно состязались – кто кого переглядит. Или, скорее всего, кто кого опустит ниже дна. Альберт не стал дольше принимать дерзновенный молчаливый выпад Макс, а начал созерцать изящные изгибы её тела, вытаскивая зигзаги её души.

Он повёл глазами по чёрной с глубоким декольте блузке. Шея Максим повязана свёрнутым платком с кроваво-красными и чёрными розами, причёска каре чёрных волос ниспадала до плеч, губы в чёрной помаде с красными окаёмками. «Всё чёрное. Да, лишь глаза как у матери, в которых не приведи господь отплыть от берега, горизонта уже не увидишь. Только светло-синие. Огромные». Альберт пристально всмотрелся в область глубоко разреза блузки, где пролегала тень ложбинки упругой молодой груди, и аж – слегка – вытянул шею. Максим засмущалась, постаралась несмелыми движениями пальцев прикрыться, но опомнилась и положила ладонь на аудиоплеер, намеренно глубоко вздохнула, приподняла грудь.

От взгляда Альберта не ускользнуло замешательство Максим, и он ядовито усмехнулся. Нет, не ложбинка и нежнейшее белоснежное тело привлекли его внимание, а горжет в очень уменьшенной копии, свисающий на золотой цепи, такой как был у гитлеровской жандармерии. Но и не сама бляха его заинтересовала, а то, что выбито на ней – по центру грааль овитый, словно змеями, розой и лилией. И в чаше этого кубка тонул глобус с территорией Руси, над которым с востока и запада склонились головами два цветка-змея. А под ним размашисто, крупными цифрами – 666.

– Откуда это у тебя? – спросил Альберт.

– Что? – не поняла Максим.

– Ну вот, то, что на груди?

– А, это? – она воткнула в ухо наушник, тяжёлый вздох кричал: «Надоел уже этот профессор!» – Когда въехали сюда, Потап, то есть, отец нашёл, где-то в подвале. И отдал мне, подарил.

Альберт помолчал, не сводя взгляда с блестящей золотом бляхи на груди Максим. Он достал из внутреннего кармана пиджака сигару, провёл перед носом и аккуратно, чуть ли не любя, положил возле бокала. Золотую гильотинку достал из нагрудного кармана и положил рядом.

– А что на нём изображено и написано, знаешь? Три шестёрки… дьявольщиной увлекаешься? Вампирами всякими?

Максим не ответила, лишь пожала плечами, собираясь вставить в ухо второй наушник.

– Подожди. А что обозначают три шестёрки, знаешь?

– Что-то типа, число дьявола. – Странно, но Макс показалось, что увидела на лице Профессора выдох облегчения. – Нет?.. Или нет?

– Нет. Это всего лишь… – Он подался вперёд, и снова его глаза прилипли к горжету. – Смотри, шестьсот шестьдесят шесть. Берём первую цифру, считаем сколько в ней букв, восемь, и ищем какая буква в алфавите под этим числом. И так с другими двумя. Вот и только что означает это число.

– Ну-ка, сейчас. – Максим зашевелила губами, завела под лоб глазные яблоки, натянув на лице слабую улыбку. – А-а, и всё? – подсчитала она. – Так это и вы тоже, и вас касается.

– Не совсем. Я ведь занимаюсь благотворительностью.

– Ну… да, – сказала Максим, но её тон говорил об обратном: «Мне можешь не рассказывать свои сказки». Она всё же воткнула в уши оба наушника.

Глаза Альберта скользнули по горжету, и он подбородком указал на аудиоплеер, спросил:

– Какую музыку слушаешь?

Максим недовольно – вот допарился – сняла наушники.

– Кого слушаешь? – ещё раз спросил Альберт.

– Визин Темптейшн… Фастер, – ответила раздражённо Максим. – Знаете такую?

– И о чём поёт?

– Что не может жить в сказке, построенной на лжи.

– Разве это музыка готов?

– Мы что хотим, то и слушаем. А вы разбираетесь в музыке готов?

– Нет.

– Тогда зачем лишние вопросы? Хотите показать свою компетентность? Значимость? Или унизить желаете, продемонстрировать, что знаете больше, чем оппонент? – Гневное лицо Максим стало настолько красивое, что Профессор невольно замер в грязненькой грёзе.

– Не оппонент… – Желваки играли на его лице, ледяной взгляд уничтожал, но слабая лукавая улыбка не сходила с губ. – Ты не оппонент. Ты прекрасная молодая девушка, впитывающая, или, скорее всего, впитавшая ложное представление об этом мире.

– Учить будете. Типа… муж, рожать детей, девственницей погибать? Хороводы водить и хлеба печь? Умирать в один день…

– Нет, что ты, деточка, ни в коем случае, ни в коем случае. Мне нравятся индивидуалисты, вроде тебя. Без таких… – «Клоунов» – мир был бы скушен. Без таких… – «Моральных уродов и извращённых неформалов» – не было бы войн. Ведь агрессия и драматизм, насилие и войны – двигатель прогресса нынешнего мира. Не так ли, ты же так считаешь? Ведь это же прекрасно, Макс?

– Не плохо, – ответила Максим. Подумав, или сделав вид, что подумав, она ещё раз ответила:

– Да, думаю, такое прекрасно. Думаю, наш мир не плох.

Альберт растянулся в улыбке. Это он и хотел услышать.

– На английском поют? На итальянском, испанском?

– Английский.

– На своём песни не слушаешь?

– Не модный.

– А как же… могучий и великий? Куда делось его величие?

Максим уловила явное ехидство и безмерное удовлетворение в его глазах и тоне. Но ей было безразлично, что он сеет, какие идеи подаёт, и, не понятно, для чего затеял весь этот разговор.

Или так казалось, что ей безразлично.

– Берегите чистоту языка как святыню. Никогда не употребляйте иностранных слов. Русский язык так богат и гибок, что нам нечего брать у тех, кто беднее нас. Эти слова, Тургенева, тебе ничего не рассказывают?

– На земле жить, так и на марс не сигануть? Глупо довольствоваться единым. Стараюсь быть разносторонней, многоуровневой, меня интересует многое и разное. Да и полмира на английском говорит. – Максим помолчала. – А русский язык гибнет. Его скоро совсем добьют. Так что переходим на новый уровень. Глобализм. Трансгуманизм. И… – Она улыбнулась, игриво закатив глазки. – Вампиризм. – Но на самом деле Макс очень и даже очень так не считала.

«И обратно в феодальный кандализм. – Альберт усмехнулся. – Овцам остаётся лишь блеять. Кесарю – кесарево…»

И вновь увидела Максим в глазах Профессора нескрываемую благоговейную радость от её слов, словно сказанное ею не золото, но платина, словно о сказанном ею, он радел как о собственных капиталах, словно отвеченное ею – обожествляло, возжигало храм. Восполняло рай. Его – рай.

– Можно поинтересоваться, что рисуешь? – Альберт указал пальцем на блокнот размером почти как школьный альбом для рисования. – Твоя мама говорила, что ты талант, у тебя природная одарённость к художеству.

– Пожалуйста. – Максим протянула свои рисунки и замерла, чтобы получить удовольствие, созерцая его реакцию от просмотренного. Профессор открыл первый лист. Она заметила, как на его лице дёрнулась голубая жилка под глазом. – Как? Что скажите? Оценили?

Образ офицера нацистской армии – лицо в виде черепа, обтянутого тёмно-серой кожей, кисть руки, извитая крупными венами, держалась за козырёк фуражки на голове, на рукаве военной формы чёрная свастика в белом круге на красном фоне. Внизу красными и чёрными чернилами: «МОЙ БОЕЦ».