Копье Судьбы

Сергей сворачивает тюфяк, сползает на продол.

– С тебя полпачки чая, – шепотом говорит Меняла, разворачивая свою скатку на освободившейся шконке.

– За что?

– Я же тебе очередь спать уступил? Уступил. А ты как думал? Тут все свою цену имеет.

– Нет у меня чая.

– Отдашь, когда будет. Ты вот что… Завтра Качан начнет тебя разводить, типа «не обижайся, братан», «ты че, в натуре, обиделся?» Так ты не ведись. Я его прихваты знаю. Обиженниками здесь «петухов» зовут, понял?

Меняла укладывается на нару, с кряхтеньем вытягивает длинные ноги.

– За совет с тебя еще две замутки чая. Итого, с тебя пачка черного, байхового краснодарского.

– Да где я тебе возьму? – Сергей ошарашен деловой хваткой своего сменщика.

– Отдашь, когда будет, я же не наезжаю, – зевает Меняла. – В тюрьме долг – дело святое, учти. И еще. Погоняло тебе надо сменить.

– Почему?

– Стремное.

– Да почему?

– Отвечу за пачку сигарет.

– Да иди ты! Не хата, а страна советов.

– Ты че, обиделся?

– Сам говорил – обижаться нельзя.

– А ты умный. Короче. Если бабок нету, кроме чая и сигарет, есть и другая валюта.

– Какая?

Меняла приподнимается на локте.

– Ответ на твой вопрос тоже является консалтинговой услугой, которая стоит пачку сигарет с фильтром.

Да-а, недаром парня Менялой прозвали.

Сергей не знает, куда приткнуться, садится на скатку в продоле, между свисающих для просушки трусов и маек.

– Эй, Скворец, давай к нам, чифирнем, – зовет дистрофический пацан, который забрал у него свитер. Это «Кухарь», наркоман со стажем – «централки» у него на руках все в «дорожках» (вены проколоты на всю длину).

За столом потеснились, дали место.

По маленькому телевизору идет на ток-шоу Савика Шустера с криками и руганью.

С верхних нар слышится хриплый кашель. Так звучит даже не застарелый бронхит, а кое-что похуже. У Мишани, молодого понурого парня, совершившего убийство жены в состоянии аффекта (застукал с любовником и зарубил топором), в тюрьме открылось кровохаркание.

«Он же нас всех тут заразит, думает Скворцов. Почему его не кладут в больницу, почему не посадят в отдельную палату?»

Когда он осторожно высказывает эти мысли, сидящий справа от него пожилой еврей с седым пухом вокруг лысины экспансивно восклицает: «Кто ж его отсюда переселит, шо вы такое говорите! Вы знаете, сколько тут стоит хорошая камерка? Она Мишане не по карману. У него из родственников только отец-инвалид. Вы лучше взгляните на эти стены! Ви знаете, шо это за грибок? Это “Аспериллиус черный”, самый опасный преступник, сидящий в Лукьяновском СИЗО. Серийный убийца. С таким грибком скоро нам всем тут слабают Шопена. Даже после короткой отсидки можно выйти отсюда импотентом-туберкулезником, с астмой, раком легких, менингитом и энцефалитом. Как вас по имени-отчеству?»

– Сергей Геннадьевич. Можно просто Сергей.

– Иловайский Юрий Соломонович, будьте ви мне здоровы, – сокамерник протягивает через стол руку, Сергей ее пожимает. – Тюрьма – хороший гешефт, вы знаете? Тут все зарабатывают на заключенных. Начальник тюрьмы распоряжается номерным фондом, надзиратели устраивают заключенным свидания, проносят запрещенные вещи, водку и даже наркотики, женщин проводят, передают с воли мобильные телефоны, перед шмоном забирают телефоны себе, потом возвращают – все за деньги. И я их понимаю. Скажите мне, кто будет за копеечную зарплату работать в нечеловеческих условиях с опасным контингентом?

В хате есть своя «кухонька», на выступе стены рядом с оплавленной розеткой. Вместо плитки используется изогнутая пружина, к которой присоединен шнур от кипятильника. Благодаря высокому сопротивлению пружина нагревается до багрового свечения. Кухарь варит на ней овощной супчик, а до ареста он варил ханку из маковой соломки, на чем и погорел.

Аромат мивины расползается по прокуренной хате. У Сергея сосет в желудке. Ему вспоминается лес и то, как они с Дашей запаривали мивину на костре. Горечь ее предательства отравляет душу.

Кухарь будит Качана, Рубленного, Зиру и Гуся.

Все встают, когда за «общаком» едят четверо «хлебников». Кухарь при блатных работает шнырем, готовит для них еду и обслуживает за столом. Он также отвечает за варку тюремного самогона – зимбуры, которую разливает по кружкам из стеклянного трехлитрового бутыля. Жидкость имеет мутный, красноватый цвет и пахнет денатуратом.

Зеки чокаются, выпивают и приступают к трапезе.

Как впоследствии узнал Скворец, рецепт зимбуры прост: в миску натирают яблоки, образовавшееся пюре вместе с кожурой вываливают в кастрюлю, где плавает бутылка с кипятком, она греет брагу, чтобы та забродила, там изюм, хлебные дрожжи и сахар, чем больше яблок, тем выше градус. Перебродившую брагу процеживают и перегоняют, водка получается красного цвета и достигает 70 градусов крепости.

– Че ты тут задвигал насчет грибка, Соломон, – Качан шумно сербает горячий суп, – все знают, что туберкулез любой нации – это евреи.

– Шо ви такое говогите, уважаемый Качан! – гримасничает и нарочито грассирует Юрий Соломонович. – Чуть шо, так во всем сгазу виноваты бедные евгеи.

– Новый анекдот – бедный еврей. Тебе «кабан» вчера пришел, ты даже не поделился.

А ну, тащи сюда свою дачку!

У Соломоновича черный пух на лысине завивается в самумы. Он лезет под нары, вытаскивает картонный ящичек, ставит его перед блатными, которых он боится, как огня. «Это маца, уважаемые, это горькие травы марор, это крутое яйцо – бейца. Попробуйте зроа, обжаренный кусочек мяса на косточке. Закусите сладким харосет, смесью перетертых фруктов и орехов. Они долго не пропадают, могут простоять в тепле хоть целый год».

Гусь, Зира и Рубленый выбирают деликатесы, доедают и уходят спать. Качан же, насытившись, любит поразглагольствовать.

– Соломон, вот вы же сало не жрете, почему ты сало – мои?

– Я Соло-мон.

– А, ты соло выступаешь, в одиночку дрочишь? Херовая у вас, жидов, хавка. То ли дело наш русский супчик. Знаешь, Мытник, как москали называют борщ? (Качан блеет) Пе-е-е-рвое! Или – жи-и-идкое. У вас вся еда ЖИДкая, а, Соломон?

Видя, что еврей не ведется на его приколы, Качан начинает задирать Мытника. Спор у них застарелый – можно ли считать таможенника мусором?

– Я нэ мусор, – твердит Мытник. – Я охвицер мытныци.

– Что мусарня, что таможня, все одно! Псы вы сторожевые сучьего государства. Скажешь, взятки не брал на своей таможне?

– Хабарив не брав! Я виконував закон, стежив, щоб заповнявся бюджет держави.

– Ну, и дурак! Иди, в тряпки ложись, не корчи из себя умного. Или может ты тоже обрезанец? Вумный? Как вутка?

– Краще нэ замай мэнэ!

– А то что будет, хохляцкая рожа? Кончился ваш Майдан, Донбасс рулит на Украине!

– Даунбас… – под нос бурчит Мытник. Коренастый и крепкий, он не боится наглого блатаря.

– Ты че там вякнул, сволота? – Качан привстает. – А ну, повтори, что ты про Донбасс сказал! Че молчишь? Ненавижу хохлов! Нэнька ваша Западная Украина – блядь ссученная, любому пиндосу жопу лижет, на братство славянское положила с прибором!

– Яке братство? – взрывается Мытник. – 3 кым? С кацапами? От вам! – он бьет себя в сгиб руки, показывая поднятый кверху кулак. – Слава Украине! Слава героям!

Качан хватает со стола миску.

– Ну все, ты доп…зделся! Ща сделаем хохлу обрезание. Будет у нас жид и хохол в одном флаконе.

Мытник принимает боевую стойку. Качан кружит вокруг него.

В критический момент в ссору вмешивается Юрий Соломонович.

– Ой, вы таки правы насчет обрезания, уважаемый Качан, и сейчас я вам расскажу за случай, шо заставил меня сильно усомниться в правильности этой древней процедуры. Ви послушайте старого еврея. Была у в Одессе девушка. Ну, как, девушка? Путана. Вера Ротенберг. Клиенты звали ее «Вротенберг», учитывая специфику ее профессии. (упоминание о путане заинтересовало Качана, дальнейшее повествование он слушал с полуоткрытым ртом). Ее еще звали «Итальянка», потому что начинала она переводчицей в «Интуристе», спуталась там с каким-то макаронником и даже сходила за него замуж, но шой-то у них не сложилось на Аппенинах, и она повернулася к своей маме Софье Францевне в Одессу. Так вот, менты замели Веру при облаве в притоне Кепельмана на Большом Фонтане и привезли на Еврейскую, 6, в кабинет № 35 к Семену Лифшицу, оперуполномоченному по проституткам. Этот Сема был такая сволочь, шо терпеть его могла только родная мама Изя Яковлевна, царство ей небесное. А жена Семена не любила и поэтому часто уезжала к маме в Винницу. Оголодавший Семен как раз искал, кого бы потрахать, кроме своей постоянной любовницы Дуньки Кулаковой. И тут к нему в кабинет заводят Верку Итальянку. Во такие груди, во такие бедра. И это чудо красоты сидит в дешевом кабинете с пластилиновой печатью на хлипких дверях, где из мебели есть только стол, шкаф, сейф и дуболом Лифшиц. И разит от «Итальянки» духами «Мадам Роша» по триста баксов за флакон, а «сумашеччую» прическу ей сделал прилетевший по случаю в Одессу московский стилист Лисовец. Прикинута дама в бутиках Гуччи, Пуччи и Сваровски, маникюр и макияж у ей по высшему пилотажу, бо она регулярно посещает всякие там финтесы и спа-салоны. Словом, менту было не по карману трахать такую роскошную женщину, один час которой обходился особо похотливым поцам в 500 долларов США. Но в тот день Семену таки подфартило, Вере корячилось СИЗО и штраф на сумму стоимости ее услуг, и Сеня решил использовать закон в своих корыстных интересах. И как часто бывает, в его сейфе в нужную минуту не нашлось презерватива, а нашлась только полупустая бутылка молдавского коньяка «Черный аист». «Вера, у вас есть презерватив?» – спросил Сеня. У Веры в тот вечер не нашлось в сумочке презерватива, Сеню ждал совсем иной гармидер, бо Сеня был шлимазл. Вы спросите мине, кто такой шлимазл, так я вам отвечу словами Ибн-Эзры: «Если шлимазл начнет заниматься изготовлением гробов, то люди перестанут умирать ныне, и присно, и во веки веков». Но похотливый Сеня придумал-таки выход. Он решил обезопасить себя от трихомонад и бледных трепонем особым способом любви. Он сказал: «Вера, я имею трахнуть вас в “терку”, шоб я так жил, и тогда вам выйдет от меня послабление». Вера покашляла для приличия и без лишних слов сняла со своего бюста лифчик фирмы «Милавица». В конце концов, от ее сисек не сильно убудет, если между ними поерзает «колбаска по-ментовски». Описать Вериных грудей не хватает слов даже у меня, профессионального чтеца-декламатора… короче! Оперуполномоченный Сеня Лифшиц достает своего обрезанца, вставляет его даме в «терку» и начинает делать бедрами возвратно-поступательные движения. Но не прошло и полминуты, как этот поц выдергивает свое «хозяйство» из Вериных персей и начинает орать, как мартовский кот. Он не узнает свой «пегчик». Он вкладывал вполне себе приличный половой пенис, обрезанный на заре его младенчества шойхетом синагоги с улицы Ольгиевской, той, шо недавно сгорела, а винул какой-то перец чили – красный и глянцевый, как журнал «Бурда» в целлофане. И пекло этот перец так, как может печь только настоящий чили, если съесть его утром натощак. С той разницей, шо у Семы горело не у роте, а у в половом органе.