Страница 11 из 46
Поколебавшись, подношу бумажку к лицу.
Мне кажется, или она действительно пахнет дешевыми Галькиными духами?
7
Нет, однозначно, у меня паранойя. Записка, много часов провалявшаяся под батареей и извлеченная из-под оной мокрой и грязной шваброй, не может пахнуть духами. Правда, это вовсе не означает, что ее писала не Галька…. или не Гальке. Уверена, что тетрадь потрошил тот самый загадочный убийца, из непонятных соображений вознамерившийся перебить весь наш коллектив. И отпечатков пальцев он, думаю, не оставил. Во всяком случае, будь я убийцей, то точно бы не оставила.
Хотя кто его знает? Может, мне стоит отдать записку ментам? Проверят, посмотрят, проведут экспертизу.
А что, хорошая мысль. Но как я им докажу, что записку оставил убийца, а не какой-то случайный прохожий? Ой, тьфу, какие прохожие в нашей коморке… Допустим, что я не сама ее написала. Вот если б менты ее сами нашли… но нет. Наши доблестные полицейские почему-то не озаботились обследованием батарей, и бумажка попала в мои загребущие руки.
Так-так, осмотрим ее повнимательнее.
Подношу записку к глазам и снова читаю короткое сообщение. Почерк вроде как ровный и достаточно круглый, хотя в некоторых местах и имеются предательские угловатости. Наклон — вправо (ох, лучше бы влево, тогда я была бы уверена, что таинственный автор записки левша). Большие буквы большие, мелкие буквы, соответственно, мелкие. О чем это говорит? Закрываю глаза и пытаюсь извлечь из памяти остатки полезной информации. Увы, увы… графолог из меня нулевой. Все, что я помню — если строчка «ныряет» вниз — у человека комплекс неполноценности, «уходит» вверх — мания величия.
Два слова на этой записке находятся относительно ровно, что говорит об отсутствии ярко выраженных комплексов. Похоже, что физик таки отметается — у этого кадра, настолько я знаю, настолько завышенная самооценка, что дальше уже никак. А жаль. Ей-богу, было бы здорово, если бы он оказался преступником. Да и Людмила его, сиречь литературка… не нравится мне она, хоть убей. Ну вот зачем, скажите на милость, они заходили в коморку? А выносили мозги директору? Не понятно. Но ничего, ничего, я все это выясню…
Не особо старательно домываю полы, одеваюсь и выскальзываю из школы. Прибегаю домой и долго, тщательно изучаю всю имеющуюся литературу. Особой пользы это, конечно, не приносит, зато в голове медленно, но верно формируется коварный план.
Следующие несколько дней я с упорством перечитавшего детективы маньяка добываю образцы подписей: старательно караулю у кабинетов, и, дождавшись конца урока, гоняю дежурных под предлогом срочной уборки, после чего, оставшись одна, торопливо — пока в класс не вбежала новая партия детишек — сличаю два слова в записке с написанным на доске. Увы, но особой пользы методика не приносит — на доске в основном пишут детишки (едва ли учителя рискнут написать слово «классная» с одной «С»). Впрочем, таким нехитрым способом мне таки удается исключить из списка подозреваемых русичку, биологичку и, к огромному сожалению, «литературу».
С остальными учителями выходит облом, но старания вашей покорной слуги замечает директор (и, боюсь, не он один) — вызывает к себе и пространно так заверяет, что, несмотря на странную череду смертей (прикусываю язык, чтобы случайно не ляпнуть «убийств»), он не собирается выгонять меня из школы, так что мне нет необходимости мыть полы после каждого урока. С трудом сдержав нервный смех, рассыпаюсь в благодарностях и торопливо выскакиваю из кабинета. Директора тоже приходится исключить — во время его длинной речи я не внимаю и трепещу, а просто сижу на стуле, потупив взор прямо в его документы, и по памяти сличаю почерк с запиской. Между ними не обнаруживается ничего общего, и я ухожу со спокойной душой, провожаемая недовольным взглядом директора, удивленного моей рассеянностью (еще бы, обычно во время таких «душевных разговоров» я поддакиваю и киваю, а не молчу, уставившись в стол).
На какие-то сутки в поисках устанавливается временный перерыв, но потом в мои руки попадает классный журнал 5 «а» (ничего криминального… ну, почти), и я последовательно вычеркиваю из списка подозреваемых одного физрука, одного трудовика и, вообще, всех школьных учителей кроме физика и химички (и то потому, что у пятых классов они не ведут).
С последним — как и следовало ожидать — возникают некоторые проблемы. Начнем с того, что эта зараза ленится заполнять журналы! То есть не пишет в них темы. Оценки он ставит, и еще как, но толку мне от них ноль — в основном это тройки с четверками, а мне нужны восьмерки и единички. Еще дорогой Валентин Павлович никогда не берет в руки мел, а только диктует, что кажется очень и очень подозрительным. По крайней мере, мне. Детишки, напротив, не видят в этом ничего странного; и даже тот факт, что формулы они дружно переписывают из учебника, не больно их настораживает. Хотя тут и вправду нет ничего подозрительного, мало ли у кого какие причуды… просто обидно. Какое-то время у меня хранились его письма ко мне в тюрьму, не так уж и мало — штук семь или восемь — но после одного неприятного случая я все повыкидывала.
В общем, три дня я пасусь на четвертом этаже в надежде раздобыть вожделенный образец почерка и постоянно нервирую физика своим видом. Нет, ну, конечно, не постоянно, про работу я тоже не забываю, так что вижусь с ним только на перемене… которых у нас одиннадцать штук. Работать в две смены не слишком удобно, но детей у нас много, а школа не так велика, чтобы пустить всех в одну — и физика, чувствую, это злит. Не нравится, видимо, наблюдать мою любопытную физиономию после каждого урока (мне тоже не слишком приятно на него пялиться, но я же терплю!).
Правда, вскоре он привыкает — увидев меня с Донцовой на подоконнике, уже не бухтит про неполный рабочий день, а просто сверкает глазами и, решительно развернувшись, красноречиво хлопает дверью. Угу, ну, по принципу «вам там не место». Примерно в двух-трех из десяти случаев за ним следует учительница по литературе, которая при виде меня неизменно поджимает губы и ускоряет шаг, дабы без особых проблем проскользнуть в эту самую дверь. Хотелось бы знать, зачем… нет, в принципе, догадаться нетрудно, но я не могу представить, как можно делать вот это… вот с этим.
Раздосадованная неудачей с этим противным субъектом (чьи действия, кстати, начинают казаться все более подозрительными), я забиваю на конспирацию и, не измыслив каких-нибудь детективных излишеств, последовательно прошу образец почерка у последнего физрука (кто не помнит, у нас их два), трудовика, методистки и двух завучих. Вот так вот, элементарно, сую под руку бумажку и просто прошу написать пару строк про Галину. И ведь, что интересно, никто не рискует не уважить память покойной, послушно хватает ручку и царапает по бумаге; и ни один почерк даже отдаленно не напоминает каракули в записке. Что заставляет меня не то что расстраиваться… но возлагать на персону дорогого нашего Валентина Павловича большие надежды.
И вот, наконец, выжидательная тактика приносит свои плоды. Сие эпохальное событие происходит через три дня после начала «охоты» — я дожидаюсь, когда из кабинета радостно повыскакивают измученные физикой детишки и изволит выползти сам господин тиран и садист (на меня он привычно не обращает внимание) и, опасливо осмотревшись по сторонам, проникаю в пустой кабинет.
Ах, какой же он неуютный! Стены выкрашены противной бледно-зеленой краской, огромные окна, как всегда, занавешены длинными темно-синими шторами, на противоположной стене зловеще ухмыляются портреты великих физиков. Один Перельман выглядит слегка недовольным — наверное, потому, что он матемаик. Похоже, что физик собрался принимать с Перельманом экзамен. «Ответишь, что сделал вот этот мужик с нестриженными ногтями — пятерка. Не ответишь — садись, а-ха-ха, ДВА!»
Хотя я в это не верю. Ей-богу, для подобных коварных целей можно было подобрать портрет и получше. А это обычная газетная распечатка, двумя-тремя кнопками прицепленная к какой-то корявой фанерке в дальнем углу. В том самом, в котором стоит бедный, чахлый, облезший искусственный цветок и торчит перекочевавшая из кабинета биологии коряга. Вот уж не знаю, зачем мерзкий физик ее притащил. Не то для того, чтобы Перельман не скучал (тоже мне, знаток мужской психики, лучше бы формул повесил), не то потому, что считает, что с такой композицией кошмарные фотообои на соседней стене будут выглядеть хоть немного правдоподобней. Ерунда это все. Вот уж не знаю, где он добыл этот ужас, но уверена — лучше всего эта деталь интерьера будет смотреться на помойке!