Летний сад

Дверь медленно отворилась, и Наташа увидела Домового. Дим-Вадим растерянно огляделся по сторонам. Многое в его лице показалось ей странным. Нет, не печальное выражение и отрешенный взгляд, так свойственный мечтательному Иволгину, а конкретные, физические перемены: лицо его осунулось, лоб прорезали глубокие морщины. Он медленно спустился по гранитным ступеням и, ссутулясь, не глядя по сторонам, побрел прочь от дома.

– Его любовь и вера спасли тебя в Кентербери и заставили время все вернуть на свои места… – Кирилл, обернулся к Наталье и, по-прежнему держа девушку за руку, пристально посмотрел ей прямо в глаза.

Его образ вдруг утратил четкость, затем сменился размытыми бесформенными цветовыми пятнами, а потом в наступившей лилово-серой мгле мириадами крохотных звездочек в разные стороны брызнули золотистые огоньки.

Но пальцы по-прежнему ощущали тепло другой руки. Наташа открыла глаза.

Совсем рядом лежал Вадим и с бесконечной нежностью наблюдал за ее пробуждением.

– Доброе утро, любимая…

Наташа счастливо улыбнулась и крепко поцеловала мужа.

Глава 7

Двенадцатая ночь в августе, или принцип домино по-ленинградски

Каждому времени, каждой исторической эпохе свойственно утверждать свои традиции. У стороннего наблюдателя, скажем, с какой-нибудь альфы Центавра, вполне может сложиться впечатление, что земляне, физически ощущая зыбкую скоротечность времени, стремятся прожить не столько свою жизнь – каждый индивидуально, в ощущениях и эмоциях, – сколько коллективными усилиями создать, разыскать, обрести в конце концов некий символ – памятный знак сопутствующего им времени и, следовательно, сопутствующий им самим.

Знак – характерный, оригинальный, отличный от других, как ему предшествующих, так и последующих.

Злые языки из околонаучных кругов утверждают, что именно эти мятежные искания, вовремя выделенные и осмысленные, вдохновили Зигмунда Фрейда на создание стройной концепции «коллективного бессознательного», а его дальнего родственника Эдварда Бернайза – на масштабные манипуляции потребительским сознанием в планетарных масштабах.

Так или иначе, но средний, или «массовый», ленинградец принимал участие в создании коллективного памятника эпохе не менее активно, чем его современники в далеких Никарагуа или Аргентине, которые стойко и обреченно пытались противостоять несправедливостям этого мира со стрелковым автоматическим оружием в руках.

Именно чувство сопричастности влекло всех нас в праздничную атмосферу, создаваемую официальными представителями коммунистической идеологии, Первого мая, Седьмого ноября и даже 28 июля, в День Военно-Морского Флота.

Что же касается интимно-романтических исканий, то, по скудости ленинградского лета, выпадали они в массе своей на период знаменитых белых ночей.

Краткий, строго ограниченный какими-то шестью неделями, этот богоданный отрезок времени бередил душу любому – от закаленного в классовых боях ветерана-чекиста до учащегося профессионально-технического училища. Что уж тут говорить о представителях профессий тонких и интеллигентных, многочисленном студенчестве, включая курсантов военно-морских и сухопутных.

Пешие, велосипедные, автомобильные и лодочные прогулки. Вздохи, поцелуи, объятия…

Однажды вызванная из глубин души созерцательность летнего ночного морока остается с очарованным зрителем до конца его дней.

Словно гулевая девка-колхозница в платке, небрежно наброшенном на плечи молочной белизны, пробиралась по небосклону луна.

Чекисту-комсомольцу Андрею Гладышеву не спалось. Он в рассеянном томлении бродил по комнатке-пеналу в мансардном этаже громадного серого дома на улице Ленина. Один обход комнатного периметра, второй, третий.

Направление движения внезапно менялось, юноша присаживался на стул, стоявший у раскрытого настежь окна, и некоторое время наблюдал, как плывут облака. Затем, так же спонтанно, Андрей поднимался на худые кривоватые ноги и вновь начинал ходить.

Враг, которого он так долго преследовал, наконец-то сделал неосторожное движение и проявил себя. Теперь оставалось лишь одно: выбрав удачный момент, впиться хваткими безжалостными клыками в тело загнанной жертвы и заслуженно вкусить радость долгожданной победы.

Коктейль из адреналина и азарта разогрел комсомольскую кровь до запредельной температуры, и остудить ее было не под силу ни ветру с Финского залива, крюком заходящему на улицу Ленина через Малую Невку, ни самодисциплине, без которой, как известно, в КГБ не принимают.

Будильник известной на весь СССР марки «Слава» показывал без четверти три.

Андрей с пронзительным чувством собственной никчемности думал о разведенных мостах, о Скворцове и Елагине, которые где-то на Загородном проспекте все же смогли выследить неуловимого Норвежца. Обнаружили и вторые сутки подряд плотно ведут врага, забыв про еду, сон, семьи. А он, комсомолец Гладышев… Да что тут говорить! Дома, возле маминых разносолов! В глазах Андрея стояли самые настоящие слезы.

Он готов был прямо сейчас, вплавь, перебраться на левый берег, чтобы присоединиться к товарищам по группе и ближе к восьми часам утра, как предписывала ему утвержденная генералом Ивлевым инструкция, заступить на вахту оперативного наблюдения за Джейн Болтон.

Бродя по комнатке-пеналу, он представлял себя в это утро: несколько утомленного, но собранного, с обостренной работой возбужденного мозга. Внешне несколько флегматичного, но оттого особенно зоркого и готового предвосхитить малейшие нюансы вражеского коварства и изворотливости. Он уже ловил на себе уважительные взгляды товарищей, ощущал их крепкие, энергичные рукопожатия и слышал короткое напутствие Ивлева: «Дерзай, артист!». Вот в его воображении возникла и финальная сцена: Ивлев, его шофер Сергей, Скворцов и Елагин сидят в салоне служебной «Волги» и наблюдают за медленно удаляющимся в сторону улицы Дзержинского Андреем. «Орел парень-то наш! Какова хватка!» – вроде как самому себе говорит Ивлев, а Елагин с заднего сиденья негромко добавляет: «Ваша школа, товарищ генерал…»

Внезапный лязг и грохот отвлекли комсомольца Гладышева от его непростых дум. Обескураженный, он тупо посмотрел на уроненный велосипед марки «Спорт-шоссе». «Как же это я не заметил?» – Андрей искренне удивился и с опаской вгляделся в темное жерло коридора.

Загорелась тусклая сорокаваттная лампочка, и до него донеслось негромкое брюзжание идущего в туалет отца:

– Лучше бы девку добрую завел, полуночник хренов!

Басистый звук туалетного смыва окончательно сконфузил молодого чекиста, он без сил упал на диван и с головой зарылся в скомканное одеяло.

Задрапированная фиолетовыми облаками луна напоминала своего бутафорского двойника с задника Венской оперы, где снизошедший до «Кольца Нибелунгов» Герберт фон Караян давал отмашку заходящей на посадку вагнеровской валькирии.

Воспоминания Джейн о том вечере в Вене были достаточно ярки, ассоциация возникла легко и непринужденно. Она сидела в мансардной комнате студенческого общежития, на подоконнике, положив утомленные дневной прогулкой обнаженные ноги на медленно остывающее железо карниза и, прижавшись спиной к оконному косяку, сосредоточенно размышляла.

Сначала о непростых отношениях английской разведки с этим городом, что не задались с самой первой акции – знаменитого двойного Гамильтоновского адюльтера. А может быть, действительно была права мама: женщины и разведка – это более органичное сочетание? Ведь удалось же тогда, на заре имперского Петербурга, девице Гамильтон добраться до царя Петра! Если бы не завистливая спешка ее напарника и кузена, что так бездарно провалил свою миссию при первой Екатерине, возможно, весь ход новейшей истории был бы другим!

Да и потом… Хотя особо хвалиться нечем. Всегда примерно одинаковый сценарий, рассчитанный на силу взаимного притяжения между мужчиной и женщиной. Примитивные фантазии сент-джеймс-ских умников для нехитрых трехходовок в духе Иена Флеминга. В результате – временные успехи внешнеторговых компаний и ничего крепкого, стратегического. Пустая трата времени и денег, несколько смягченная во времена Анны Иоанновны Остерманом и чуть позже – алчным Бестужевым.