Страница 11 из 72
1993
13 ноября. Теплоход “Тарас Шевченко” потащил нас вчера из Одессы к Стамбулу; полно знаменитостей (от Н. Гундаревой, П. Глебова до В. Астафьева и В. Солоухина). Мы с Потаниным устроились обедать за одним столом с В. Розовым и В. Солоухиным. На палубе, глядя на тёмную воду, Солоухин сказал: “Я хочу написать несколько плачей. Плач по Крыму, плач по Грузии, плач по Таджикистану, плач по… И, наконец, плач по России”*.
14 ноября. Проплыли мыс Суньон с храмом Посейдона. Шесть лет назад я был там и подобрал тяжёлый мраморный камень, который греки почему-то разрешили вывезти. Стояли справа с В. Солоухиным, он говорил о России, о распавшейся империи, о встрече с великим князем Владимиром Кирилловичем.
…А вечером команда теплохода “Тарас Шевченко” и Валерий Митрофанович Кузьмин (спонсор нашего плавания по Средиземноморью) устроили богатый ужин для греков, приехавших в Пирей из Афин. Греки пришли в гости к русским, но провели вечер в своём кругу, буквально не отрываясь от своей компании (были в основном преподаватели Афинского университета). Напились, наелись “на халяву”, натанцевались и ушли. Седой профессор чаще других пил водку. Как они все лезли с тарелками к столу, как просили без конца подлить ещё и ещё вина. Голодная упавшая Россия закатила на корабле пир богатой жадной Европе…
20 ноября. Тихо удалялась Александрия, и я жалел, что побыл так мало. В Египте у пирамид в Гизах и на базаре в Александрии раскрылся мне Восток, почувствовал я его неизменность, его вечную стихию. Я во всём провинциал. Наивность, удивление сопровождают меня в путешествии. Я как та бабка, которая попала из глухой деревни в город и вмиг присмирела. Сказали о яме на месте знаменитой Александрийской библиотеки, жаль было, будто сгорел твой дом. И когда отплывали, всё думал об этой яме, словно плакал по давно сгинувшей библиотеке (400 000 томов, кажется). В Пересыпи у меня есть книга Дойка, в кухоньке я и читал про таинственные манускрипты на Синае, про Александрийскую библиотеку и… страдал. Да, страдал: зачем всё на земле разрушается? отчего такая ненависть от самых времён Адама и Евы? Вот уже только полоска на горизонте, уже вода вокруг. Прощай, Александрия, прощай, тучный древний базар с торговцами, тянувшими меня за рукав (купи часы за десять долларов, купи за пять, купи за фунт). Прощай, песчаная земля. Уж больше я не окажусь здесь. Легко путешествуют писатели-либералы, читают лекции в Германии, летают в Израиль, в Америку. А меня кто ещё раз привезёт в Александрию? Потанин будет сидеть в своей Утятке, я в Пересыпи. Время наступает чужое, не для нас, “граждане мира” добыли себе челночную жизнь.
21 ноября. Вифлеем. 13 часов 30 минут. В церкви Рождества Христова. В яслях, где родился Христос, некоторые писатели (как раз те, которых носит по всему свету) стеснялись перекреститься и поцеловать святую пядь следов древности. На выходе из дверей храма я подобрал осколочек камня, подпиравшего лежавшую мраморную колонну. Может, камень мне послан? Почему его никто не трогал? И с каких пор он тут? Поцеловал его и положил в сумочку. Здесь всё святое.
В церкви Гроба Господня. В Кувуклию заходил вслед за В. Солоухиным. У Гроба Солоухин молился, потом упал на колени, положил руки на мраморный край. Я больше ничего не помню. Меня как ослепило, я не могу вспомнить детали, лампаду, помню только надтреснутую плиту Гроба… Неужели я там был? Был там, где падало на колени сонмище паломников, где молился Гоголь, венценосные особы, где в кротости необычайной молился в XI веке наш игумен Даниил и многие, многие… Если на все воля Господа, то что сия милость ко мне означает? А едва я вышел из храма Воскресения, как меня искусил сатана: увидев курившего писателя Битова, я тоже закурил. Господи, прости… Да и ещё потом к вечеру совершил я грех, но в нём не признаюсь…
25 ноября. Утро. Потанин приготовил чай. Сидим перед завтраком. За окном внизу белые гребешки волн. Завтра прощальный ужин. Зачем так быстро вернулись? Для нас с Потаниным, заграницы почти не видевшим, всё это как сон.
— Представим себе, как возвратились бы со Святой земли наши бабушки, как утром или вечером появились бы они на конце деревни, как кто-то увидел их первый, пока паломница приближалась к родной избе, кто-то уже передал новость, забежав в ограду, “встречайте! с Ерусалима гостья…”; как обнимала бы и плакала потерявшая её на целый год родня, как друг за дружкой поплелись во двор старики. Святая вода из Иордана стояла бы на столе много лет.
— А я ещё думаю и желал бы, чтобы на корабле нашем эти две недели плыли дети и внуки беженцев двадцатых годов, все эти бывшие харбинцы, все эти зарубежные русские из Аргентины, Америки, из Франции и Греции, чтобы корабль был полон ими. Они были бы мне интереснее наших знаменитостей — и Гундаревой, и Петра Глебова, и Клары Лучко, и прочих. Перевернул Ельцин строй, а к Руси не поворотился. Ты посмотри, кого тут только нет! А что в них русского? Те русские, о которых я помечтал, в столовой перед обедом молились бы, а уж тем более вернувшись от Гроба Господня. Эти же вели себя как после футбольного матча. В какую же Россию мы возвращаемся?
К вечеру, почитав “Книгу хожений”, вышел из каюты. Писано “неискусно, а просто о местах святых”, написано, кажется мне, одним кротким дыханием. Святые церкви, мощи, гробы, смоковницы и дубы у дороги, странники, монахи, жизнь, превращённая веками в ларец забвения. Выскочил наверх, а там вовсю бесится люд, весело дрыгается джаз Олега Лундстрема, грохот оркестровых тарелок, восторги меломанов, избранность другого рода; в баре дегустация вин, в телеокне ковбойский фильм, в каюте поют о казино. Везде какие-то лёгкие чужие люди…
…А за бортом тёмное море, чистота, тайна тысячелетий…
Плывём назад. Где моя Пересыпь? Чувствую, как там сейчас тихо во дворе и в огороде.
26 ноября. Стамбул. Шёл в Айя-Софию и вспоминал школьные учебники, карту и то, как “княгиня Ольга” приняла от греков крещение. И школа далеко-далеко, и ещё дальше тёмные века. Ну конечно, это счастье, Божья милость — ступить на камни, истёртые ногами святых и верующих, увидеть купол высокий, стены и приоткрыть дверцу загадки для детской души, внимавшей когда-то в сибирском углу учительнице с указкой в руке… А ничего не изменилось, стоял я возле Солоухина и Потанина в храме ребенком, безмерно смиренным перед незнаемым скрытым миром… какой-то Византии. “Да кто услышит (или прочтёт) о местах святых, устремился бы душою и воображением к этим святым местам и Богом будет приравнен к тем, кто совершил путешествие в эти места”.
1995
20 августа. Когда-нибудь, лет через семьдесят, дотошный историк будет искать записочки или расспрашивать глухого старца об этих днях. Патриарх больше не появится в наших местах. Четыре дня были историческими, но человек в своей душе не отмечает историю в то мгновение, когда всё проходит перед глазами. Он думает больше о своей участи в эти громкие минуты. Кто-то сопровождает, близко стоит возле патриарха, обедает с ним и складывает ладошки под благословение, едет за ним в машинах, подчёркивая всему остальному миру свою избранность и пренебрежение, кто-то идёт мимо с сумкой или сидит дома, ничего не зная. Мгновение повисло в воздухе, и всевидящее око ловит святое в шевелящейся суете людской.
Обыкновенное всегда наверху.
На трапезе в станице Новомышастовской я беспрерывно глядел на дьякона. Я знал его уже несколько лет. На Господни праздники (Рождество, Пасху) телевидение ставило в кафедральном соборе в Москве свои камеры, и патриарху всегда прислуживал маленький, скобочкой постриженный дьякон, без которого, кажется, некому было пропеть “Еще молимся господину нашему…”. Голос у него был оперный, и я как-то благодарно радовался, что Русь наша не скудеет народом, приблизившим свой талант к церкви, и думал с восхищением: какое же богатство было раньше! какие гении пели по храмам за много веков, и никогда мы их имён не узнаем! Дьякон был моим любимцем. И вот он нынче сидел передо мной наискосок за другим столом и брал с тарелки вилкой длинную рыбу. Наши взгляды ни разу не пересеклись. Он никого нас, домашних, не запомнил, как будто никого, кроме привычных князей церкви, вокруг и не было. Нас это не обижало: ведь мы добивались минуты посмотреть на них.