Страница 31 из 54
– Кажется, я неудачно пошутил по поводу шеи, – неуверенно сказал Санчо на лестничной площадке. – А Марьентес, между прочим, не за «Барселону», а за «Реал» играет.
Помню ли я себя человеком? Это и есть самый проклятый для меня вопрос. Вот что хочется мне большего всего забыть, вот что хотелось бы мне уничтожить. Выгрызть память о себе-человеке, как торчащую из лапы глубокую занозу. С каким бы удовольствием я вонзил клыки в мягкую шею этой бабе, которую древние греки прозвали Мнемозиной! Говорят, она всегда ходит со своими восемью сестрами. Но разве меня это остановит?
Я помню все человеческое, что ел, пил, с кем разговаривал. Даже пошлую книжонку о ставропольской казачке. Самая лучшая в ней сцена одновременно и самая омерзительная. Влюбленная парочка, жрущая в постели, и опять совокупляющаяся среди колючих хлебных крошек… Когда я нахожу свое человеческое тело в постели, я стряхиваю с простыни сосновые иголки, разделенные пополам листики черники, твердую ягоду толокнянки.
В отчаянии я хватаю зубами свое слабое, человеческое запястье. Но во рту у меня уже тупые зубки, мнущие плоть, причиняющие боль, но не дающие облегчения пролитой кровью… Нет, когда я бегу, я чувствую, что человечья память отстает. Я слышу ее собачий лай, свора фактов, образов, чувств, ощущений мчится за мной вдогонку. Но разве им настигнуть меня? Я бы ушел в несколько прыжков, если бы они, одинокие, неприкаянные, не попадались на моем пути. С волосами, прикрывающими шею, будто это сможет их защитить. С таким слабым доспехом они зачем-то выходят в ночь, пересекают мой путь, лезут в мою дикую душу, выдают меня погоне… Тогда я убиваю…
Глава 13
– Волшебники меня преследовали, волшебники меня преследуют, и будут меня волшебники преследовать, пока не сбросят и меня, и смелые мои рыцарские подвиги в глубокую пучину забвения, и ранят они меня и наносят удары в самые чувствительные места, ибо отнять у странствующего рыцаря его даму – это все равно что лишить его зрения, отнять у него солнечный свет, лишить его пропитания.
У Ани не было ни опыта, ни технических, ни материальных средств для настоящего журналистского расследования. Специальный фонд «Арлекина», о котором говорил Костя Михалев, оказался просто повышенным гонораром за публикацию. А покупка информации, например, требовала денег вперед. Воровать ее у мужа Аня не могла. Залезть в чужой блокнот, вытащить из папки документ было для нее столь же немыслимо, как вытащить кошелек у прохожего или спереть банку консервов в супермаркете.
В последнее время даже поговорить с мужем обстоятельно ей не удавалось. Михаил приходил с работы поздно, разговаривал урывками. Он напоминал Ане собаку из рассказа Сетона-Томпсона, которая прибегала к хозяину только поесть, поспать, а потом уносилась в ночные прерии, полные звуков, запахов, гонялась за койотами, лисицами, распутывала по следам захватывающие сюжеты из дикой жизни американских степей. Так и Михаил ел торопливо, кивал Ане головой, пока она сообщала ему мелкие домашние подробности, до упора заводил старенький, но надежный будильник, будто пытался сжать время для сна, как часовую пружину. А рано утром стремительно распрямлялся, как эта самая пружина, делал зарядку из двенадцати странных упражнений, пока сонная Аня, глядя на мир слипающимися глазами, готовила ему завтрак.
Он убегал в свои волчьи прерии, Аня, наконец, отпускала веки и шла в комнату на ощупь, как слепая. Когда угол кровати мягко тыкался ей в ногу, она падала в теплую постель, как бы возвращаясь в свое на время оставленное, продолжавшее блаженствовать без нее тело. Потом она раскидывалась, занимая все пружинно-матрасное пространство, но, только попробовав постельного простора, опять сворачивалась калачиком в ожидании нежного утреннего сна. Ей казалось, что за это она сейчас может отдать все на свете. Но сон вдруг куда-то отлетал, словно потревоженная птица. Вместо сна к ней на подушку спускались тревожные мысли, мучительные сомнения. Диван терял устойчивость, а вслед за ним квартира дом, весь мир повисали над пропастью неопределенности, неясности. Сна больше не было, потому что не может спать потерявшее опору в пространстве тело.
Аня начинала думать, вернее, мучиться мыслями о Людмиле Синявиной, о Михаиле, о неизвестном своем благодетеле. Она смотрела в полоток, а ее растревоженное воображение прогоняло перед ней тревожные слайды.
Тогда она вставала, стараясь внушить себе бодрое состояние духа. Вместо зарядки она кривлялась, передразнивая упражнения мужа. Пародия постепенно перерастала в какой-то бешеный сарацино-испанский танец. Переводила дыхание Аня уже под контрастным душем. Тело постепенно успокаивалось, зато мысль ее бежала как бы по чистому листу бумаги. Когда же она включала компьютер, выходила в Word, оставалась почти редакторская работа над текстом.
В первой статье она довольно бойко изложила фактическую сторону дела. Последовательно рассказала читателям об известных деталях трех убийств. Ничего нового в этом не было, но в самом конце публикации Аня оговорилась, что автор располагает новыми подробностями, которые будут изложены в следующем номере. Под материалом стояла подпись: «Пульхерия Серебряная».
Пульхерия не обманула ожидания читателей «желтой» прессы, и в очередном «Арлекине» под рубрикой «Наше собственное расследование» была помещена ее статья, в которой пересказывалось содержание предыдущей, но концовка опять содержала туманный намек. Серебряная утверждала, что Елена Горобец умерла не сразу и успела оставить на асфальте короткую надпись (Костя Михалев, редактируя материал, вставил эффектное «используя собственную кровь вместо чернил, а ноготь указательного пальца как перо»). Предположительно надпись намекает на убийцу Елены. В данный момент Пульхерия Серебряная занимается ее расшифровкой и продолжает расследование. Кроме традиционного «Продолжение следует» и «Следите за нашими публикациями», была еще грозная приписка: «Наказание преступника неотвратимо».
Аня только что прочитала детектив какого-то испанца с трудной двойной фамилией, долго плевалась, швыряла книжку в стену, даже пинала ее ногами. Но кое-что из нее позаимствовала, то есть, подтвердила слова своего школьного учителя по литературе, надо сказать, большого чудака: «Читайте больше! Читайте всегда! Читайте даже надписи на заборах, если читать нечего. Читать можно и нужно все… Но только не забудьте выбрать способ в зависимости от цели чтения. Существуют следующие цели и способы чтения. Записывайте…»
Испанский детектив все-таки пригодился, хотя Аня читала его без всякой цели и способом самым простым: лежа на кровати. Именно испанец со сложной двойной фамилией надоумил Пульхерию Серебряную соврать про надпись на асфальте. Воровать Аня не могла, врать не любила, но эта ложь была тактической, охотничьей, деревянной уточкой, серебристой блесной, бузиновым манком.
Поначалу Аня просто не знала, о чем ей писать. Она тянула время, используя намеки, отсылая читателя к следующему материалу. Но постепенно эта игра захватила ее. Она становилась таким же охотником, как и ее муж-следователь. Только его интересовали факты и улики, то есть грубая вещественность. Аня же работала с более тонкой материей – фантазией, вымыслом. Но цель у них была одна: выйти на убийцу или убийц.
Аня так увлеклась этой игрой, что через некоторое время заметила, что уже не выделяет убийство Людмилы Синявиной из кровавой цепочки, что в расследовании этих преступлений она руководствуется уже не чувством вины и не желанием отомстить. Аней двигали совсем иные, прежде незнакомые ей мотивы. Она словно почувствовала тот же «зов прерий», что и муж-следователь, но только бежала туда по другим тропинкам и не мчалась азартно по чужому следу, заходясь от восторга погони, а сама спасалась бегством, петляя, обманывая, вслушиваясь в ночные звуки позади себя.