Страница 11 из 54
– Михась, это – народная мудрость, – ответил опер, радуясь тому, что его напарник, вроде бы, приходит в себя.
– Если бы народная мудрость помогала раскрывать преступления – цены бы ей не было.
– А эта? На воре шапка горит. К твоему сведению, в ней заложен метод опознания преступника. Я точно не помню эту историю. Но кто-то там заорал неожиданно и пронзительно: «На воре шапка горит!» Вор за голову и схватился. Тут его и положили мордой в навоз.
– Во! – согласился Корнилов. – Давай так и сделаем. Выйдем на площадь и заорем: «У маньяка-убийцы волчий хвост торчит!» Кто рукой начнет сзади шарить, того мы и задержим…
Ведя такой, вроде бы, не относящийся к делу треп, Корнилов одновременно извлекал из сумки одну за другой круглые баночки размером с ручную гранату. Санчук их машинально отсчитывал, удивляясь и радуясь появлению каждой новой.
– Саке, – сказал он уважительно, вертя в руках баночку. – На яйца Фаберже похожи.
– Погоди, Санчо, нам же к Кудинову на доклад идти, – вспомнил Михаил. – Давай отложим.
– Ерунда, это же рисовая водка, – возразил Санчук. – Если Кудинов учует, скажем, что рис ели вареный или пареный. Давай по глотку, заодно и проверим: остается после нее запах или нет. Если нет, переходим всем отделом на саке…
Санчук моментально распаковал первую баночку, будто всю жизнь закладывал рисовую водку за воротник кимоно в подворотнях Токио, и сделал большой глоток.
– Не понял, – пробормотал он и приготовился сделать еще один глоток, но тут дверь опять приоткрылась, и показалось помятое лицо дежурного Харитонова.
– Чего это у вас? – спросил он довольно равнодушно, в то время как ноздри у него стали расширяться, как у кенийского бегуна.
– Да вот, гранаты ручные конфисковали, – ответил Санчук. – Опись составляем.
– Ладно врать-то, – Харитонов вошел и плотно прикрыл за собой дверь. – Что я, японскую водку не пробовал, что ли.
– Вот полиглот! – изумился опер. – Ну, и как она тебе?
– А, пойдет! – Харитонов уже придвинул стул и собирался удобненько расположиться в их кабинете. – Но я бы ее лучше с нашим пивом смешал…
– Стой, стой, стой! Осади маленько! – прикрикнул на него Санчук. – Нам сейчас на доклад к Кудинову идти. Ты через пару часиков забегай и пиво неси, договорились.
– Через пару, думаю, могу опоздать, – прикинул в уме Харитонов. – Через час загляну…
– Учти, Харитонов, кабинет я опечатаю, – предупредил Санчук. – Пошли отчитаемся по быстрому. День государев, а ночь наша.
– Сейчас, я только один звонок сделаю, – задержался в кабинете Корнилов.
Аня тыкала пультом в пространство, освещенное телевизионным экраном. Она прыгала с программы на программу, вглядывалась в мелькавшие женские лица, словно пыталась найти там свою знакомую. Когда пульт завалился куда-то между подлокотником диван-кровати и подушкой, она не стала его искать. Теперь она машинально слушала прогноз погоды и смотрела на стройную девушку на фоне карты России. Высокая грудь дикторши упиралась в Уральские горы, река Обь обтекала ее бедра, государственная граница проходила на уровне коленей.
Ей представилась некрасивая Синявина на фоне космического мрака. Звезды намечали ее условные контуры, три соседние звезды обозначали ее нос. Млечный путь лежал лентой свидетельницы через ее плечо. Что еще? Кроваво-красный хвост кометы у основания головы?
Вот так, лежа на диване, перед экраном, глядя на телевизионную картинку, Аня решала самый главный вопрос, стоявший перед человеком во все века: бессмертна ли душа? Решения было два. Жизнь после смерти в другой форме и другом измерении, но с сохранением собственного «я», или распад, обезличивание, растворение своих родных атомов во всеобщей кислоте бесконечности. Вариации в виде рая, ада, переселения душ можно было в расчет не брать. Аня решала этот вопрос не для себя. Сейчас Люда Синявина могла находиться или в первом или во втором варианте. Аня пыталась что-то делать, напрягая воображение, стучалась то в одну дверь, то во вторую. Она произносила мысленно какие-то слова, просила прощения перед обновленным образом Людмилы Синявиной, а за другой дверью пыталась крикнуть их уже вдогонку, куда-то в черную пропасть.
Эта странная медитация продолжалась и продолжалась, пока вдруг какая-то злая и насмешливая сила не шепнула Ане про третий вариант, про который она и помыслить была не в силах. И тут же нашептала, что работает сейчас и над четвертым, который вскорости будет представлен на суд Всевышнего как новый концертный номер между парадом планет и полетом кометы Галлея. Для многих это будет сюрпризом. Такая неприметная прозрачная дверца, но стоит только отпереть ее…
Щелкнул замок. Сквозняк пробежал по голым ногам. Вернулся муж. Анин муж вернулся с работы домой… Такого в ее жизни еще не было. Ее первый муж-художник работал в мастерской, где они и жили. Хождения на работу как такового у него не было. У Михаила же это был первый рабочий день после свадьбы. Может быть, это надо отметить? Аня встала и пошла на вспыхнувший в коридоре свет. В ее голове звучали заученные благодаря многократному повторению слова прощения.
– Прости, – сказала она Михаилу. – Я ничего не приготовила, никуда не выходила.
– Я понимаю, – ответил он. – Картошку я купил, масло, хлеб и еще чего-нибудь…
Впервые Ане показалось, что однокомнатная квартирка слишком мала для семьи из двух человек. Она включила утюг, потом воду в ванной, вышла с тряпкой в коридор… Когда навстречу попался Михаил, вспомнила про утюг, про воду, про картошку. Но скоро Аня заметила, что никто за ней не ходит, не пытается заговорить, даже случайно не попадается ей навстречу.
Она вошла в комнату, выглянула на лоджию… Квартира оказалась не такой уж и маленькой. Михаил на кухне чистил картошку. Вернее, он следил за тем, чтобы картофельная кожурка, выползавшая из-под его ножа, спирально удлинялась, но не рвалась раньше времени.
– Подвинься, Медвежонок.
– А! Это ты, Ежик…
– Так чистят картошку не на ужин этого дня, – заметила Аня, – а на завтрак следующего.
В ее руке быстро задвигался маленький ножик, торопливый, как из детского рассказа. Короткие очистки непрерывно шлепались в мусорный пакет. Но очищенная картофелина из рук Михаила уже булькала, и он принимался за следующую, Аня же только еще выковыривала глазки. Опять она пыталась его обогнать, «обчистить», но на какие-то два пятнышка он все равно опережал Аню, умудряясь не сломать длинную картофельную спираль.
– Это просто Микула Селянинович какой-то! – Анина картошка плюхнулась в кастрюлю, обрызгав обоих супругов. – Еле тащится, а не догнать!
– Так ты меня обогнать хочешь? – догадался Михаил. – Так бы и сказала! Зачем брызгаться?
– Слушай, так ведь ты же пьян! – Аня тоже догадалась. – Это вообще нечестно. Братцы, так он же пьян! А я пытаюсь с ним соревноваться.
– «Я пьян, потому что вселенную выпил…», – сказал, улыбаясь, Михаил. – «…Я – глотка Парижа…» Ты знаешь такие стихи? Хотя откуда? Ведь у тебя же высшее филологическое…
– Ты – не глотка Парижа, Корнилов. Ты – хитрая морда Японии.
– Хотелось бы знать почему? Кажется, картошки хватит… Так почему?
– Потому что ты это продуманно сделал. Эффект неожиданности и все такое прочее. Ты все вычислил, опер.
– Не называй меня опером, это неправильно. Это Санчук опер.
– А чьи это стихи?
– Не помню. Кто-то из французов, очевидно.
– Врешь, Корнилов. Это тоже твоя тонкая психологическая, «домашняя» заготовка.
– А где у нас мамина капуста? Я по поводу домашних заготовок… Это Аполлинер, вообще-то.
– Что Аполлинер? – не поняла Аня.
– Ты же спрашивала: чьи стихи? – удивился Михаил. – Аполлинера…
– Слушай, Корнилов, ты водки купил? А то я тебя не догоняю ни в картошке, ни в стихах. Надо выпить штрафную.
– Конечно, – аскетическое лицо Корнилова расплылось в довольной улыбке.
– Признавайся! – грозным голосом повелела ему Аня. – Ты все так и задумал? Все по задуманному случилось?