Матерь Тьмы

– Она так и не уложилась, – признался Франц. – Хотя я все же думаю, что любитель фиолетовых чернил имел в виду какое-то конкретное место, помимо очевидного намека на Тиберия и его изгнание Августом на остров Родос, где будущий римский император изучал ораторское искусство, а также сексуальные извращения и немного колдовства. Кстати, любитель фиолетовых чернил не всегда называл Тиберия. Иногда у него встречается Теобальд, иногда Тибальт, а однажды и вовсе Трасилл, который был личным гадателем и колдуном Тиберия. Зато всегда упоминается этот «Родос 607». И один раз Теудебальдо, один раз – Дитбольд, и трижды Тибо, что и убеждает меня, помимо всего прочего, что Смит почти каждый день навещал де Кастри и писал о нем.

– Франц, – перебила его Кэл, – все это очень увлекательно, но мне репетировать. Исполнять партию клавесина на миниатюрном электронном пианино и без того непросто, а завтра вечером мне играть не что-нибудь, а Пятый Бранденбургский концерт.

– Ну конечно же… Прости, совсем забыл. Я настоящая сексистская свинья мужского пола, и нет мне прощения… – начал Франц, вставая со стула.

– Давай-ка не делай из этого трагедию, – бодро сказала Кэл. – Все было очень интересно, честное слово, но теперь мне надо работать. Забери свою чашку – и, ради бога, эти книги, а то я буду все время заглядывать в них, вместо того чтобы играть… И вовсе ты не сексистская свинья: свинья не ограничилась бы только одним тостом.

– И… Франц, – позвала она, когда он уже хотел открыть дверь. Он повернулся, держа книги под мышкой. – Будь осторожен там, наверху, когда полезешь на Бивер и Буэна-Висту. Позови с собой Гуна или Сола. И помни… – Не договорив, она поцеловала два пальца и коротко махнула ими, серьезно посмотрев ему в глаза.

Он улыбнулся, дважды кивнул и вышел, чувствуя себя счастливым и взволнованным. Но, закрыв за собой дверь, все же решил, что отправится ли он на Корона-Хайтс или нет, а просить приятелей со следующего этажа составить ему компанию не станет: это был вопрос смелости, или по крайней мере независимости. Нет, сегодняшнее приключение будет только его собственным. К черту торпеды! Идем на таран! Полный вперед!

4

ХОЛЛ ЗА ДВЕРЬЮ Кэл был точно таким же, как и на этаже Франца: выкрашенное в черный цвет окно вентиляционной шахты, дверь без ручки в заброшенный чулан для щеток и ведер, тускло-золотистая дверь лифта и, над самым плинтусом, крышечка с защелкой отверстия пылесосной системы – пережиток тех дней, когда в подвале находился единый компрессор уборочной системы, а горничная держала в руках только длинный шланг и щетку. Но, не успев поравняться с первым из таких отверстий, Франц услышал впереди интимное, зазывное хихиканье и сразу вспомнил тот смех, который придумал для воображаемых служанок. Затем мужской голос негромко и быстро, определенно шутливым тоном, произнес несколько слов, которых Франц не смог разобрать. Сол? Похоже, голоса доносились сверху. Потом снова женский (или девичий) смех, теперь громче и резче, как будто от щекотки. И на лестнице послышались легкие шаги.

Добравшись до угла, он лишь мельком успел увидеть внизу, на другой стороне лестничной клетки, стройную фигуру, исчезающую за последним видимым углом: только намек на черные волосы и одежду, тонкие белые запястья и лодыжки – все в быстром движении. Он подошел к колодцу и посмотрел туда, изумившись тому, насколько уходящие вниз этажи были похожи на серию отражений, какие видишь, стоя между двумя зеркалами. Быстрые шаги раздавались все ниже по спирали, но бегущая, судя по всему, держалась вплотную к стене, будто ее прижимало туда центробежной силой, и Франц так больше и не увидел ее.

Пока он пялился сверху в эту длинную узкую трубу, тускло освещенную из верхнего светового люка, и продолжал думать о выглядывавших из черной одежды конечностях и смехе, в его сознании возникло смутное воспоминание, на несколько мгновений полностью овладевшее им. Оно, хоть и осталось неясным, все же сковало его той властью, какую имеет очень неприятный сон или сильное опьянение. Он стоял во весь рост в темном, до клаустрофобии узком и тесном, затхлом помещении. Сквозь ткань брюк он почувствовал, как на его гениталии легла маленькая рука, и услышал негромкий злобный смех. В воспоминании Франц опустил взгляд и увидел укороченный, призрачный овал маленького лица с неразличимыми чертами. Смех повторился, и в нем явно слышалась издевка. Почему-то померещилось, что вокруг извиваются черные щупальца. Франц ощутил тяжесть болезненного волнения, вины и чуть ли не страха.

Впрочем, зыбкое наваждение развеялось, как только он сообразил, что фигура на лестнице – Бонита Луке, в черной пижаме, халате и черных туфлях-мюлях, отороченных перьями, которые достались ей от матушки. Бонита уже выросла из них, но иногда все еще надевала, когда нужно было по утрам носиться по дому, выполняя утренние поручения матери. Он презрительно улыбнулся мысли, что чуть ли не жалеет (на самом-то деле, нет!), что больше не пьянствует и потерял способность пестовать в себе различные извращенные возбуждения.

Он двинулся было вверх по лестнице, но почти сразу остановился, услышав на следующем этаже голоса Гуна и Сола. Ему совершенно не хотелось видеть сейчас никого из них, прежде всего – чтобы не делиться своим утренним настроением и планами ни с кем, кроме Кэл, ну а когда он прислушался к четким словам, побуждения стали даже несколько сложнее.

– И что это было? – спросил Гун.

– Мать послала девочку пройтись по верхним этажам и спросить, не терял ли кто-нибудь из нас кассетный плеер. У Доротеи Луке сложилось впечатление, что клептоманка со второго этажа вдруг «обзавелась» магнитофончиком.

– Необычное слово для миссис Луке, – заметил Гун.

– Думаю, она употребила какое-нибудь простое слово, вроде «э-ворюга». Я сказал девочке, что мой на месте.

– Почему же Бонита не заглянула ко мне? – произнес Гун.

– Прежде всего потому, что я сказал ей, что у тебя его вовсе нет. А в чем дело? Обиделся, что тебя забыли?

– Нет!

Во время этого короткого разговора голос Гуна приобретал все больше ворчливых интонаций, а Сол говорил все холоднее, но в его тоне ощущалась насмешка. Францу доводилось изредка слышать сплетни о том, что в дружбе Гуна и Сола имеется еще и гомосексуальный подтекст, но лишь сейчас он впервые задумался, так ли это. Нет, сейчас ему определенно не хотелось попадаться им на глаза.

– И все же, что случилось? Гун, черт возьми, ты же знаешь, что мы с Бонни всегда возимся в шутку.

Теперь голос Гуна прозвучал почти так же язвительно.

– Сам знаю, что я североевропейский ханжа-пуританин, но хотелось бы знать, как далеко должно зайти отрицание англосаксонских запретов на телесный контакт.

– Ну, думаю, настолько, насколько оба сочтут для себя уместным. – Голос Сола прямо-таки сочился ядом.

Дверь демонстративно хлопнула. Тут же этот звук повторился. Наступила тишина. Франц облегченно перевел дух, тихонько побрел наверх, но стоило ему подняться на пятый этаж, как он оказался почти нос к носу с Гуном, который стоял перед закрытой дверью своей квартиры и испепелял взглядом уже закрытую дверь Сола. На полу рядом с ним стоял упакованный серой материей ящичек по колено высотой, с блестящей хромированной ручкой сверху.

Гуннар Нордгрен, рослый, худощавый пепельный блондин, походил на облагороженного викинга. Он перевел взгляд на Франца и смотрел на него с тем же растущим смущением, которое испытывал сам Франц. Но тут на лицо Гуна вернулось обычное дружелюбие, и он сказал:

– Послушай, очень хорошо, что ты пришел. Пару дней назад ты спрашивал о том, как работает машинка для уничтожения документов. Я как раз притащил такую из офиса.

Одним движением он снял чехол, под которым оказался голубой с серебром параллелепипед. На верхней грани зияла широкая щель и краснела большая кнопка. Нижнюю часть занимала вместительная корзина; Франц, шагнув поближе, увидел, что она на четверть заполнена похожими на грязный снег бумажными многоугольничками не больше квадратного дюйма.