Мой бедный Йорик

– Браво, – сказала мачеха довольно холодно, словно всю ее недавнюю доброту и мягкость выдуло встречным воздушным потоком. – Интересная какая у людей жизнь. Скажи мне лучше, Анечка, как это тебя угораздило, при твоей внешности, неординарности, начитанности, отвратить от себя мужа?

– С чего вы, Тамара Леонидовна, это взяли? По каким таким призракам… то есть признакам?

– А призрак, как ты изволила оговориться, бродит по Европе, и все его видят. Со стороны было хорошо видно, как изменились ваши отношения. Раньше он сдувал с тебя пылинки, а потом стал вытирать об тебя ноги. Он стал невнимателен к тебе, порой даже груб. Скажи еще, что я не права?

Рядом с Аней опять сидела та самая Тамара, к которой она привыкла. Мачеха опять играла раздвоенным язычком и нежно жалила ядовитым зубом. Даже ногу она не закидывала на ногу, а переплетала их в единый хвост. С такой Тамарой Аня обращаться умела.

– Наблюдение со стороны не самый лучший метод, Тамара Леонидовна, – сказала в ответ Аня. – Тот же Иероним, наблюдая за вами, сделал вывод, что вы убили своего мужа.

– Кого? – воскликнула Тамара.

– Своего мужа, Василия Ивановича Лонгина. Разве вы забыли гневную филиппику вашего ровесника-пасынка?

– Это же бред сумасшедшего, – процедила Тамара, не желая даже разжимать зубы для ответа на такую глупость.

– Это именно то, что я хотела ответить на ваш вопрос, – с торжествующей улыбкой подытожила Аня.

– Ты хочешь сказать, что ваши отношения со дня свадьбы не претерпели никаких изменений? – не сдавалась мачеха.

– Конечно, не хочу. При посторонних Иероним частенько позволяет себе инсценировки, чтобы, так сказать, никто не позавидовал нашему счастью. Хамил мне, боясь сглаза. Знаете, Тамара Леонидовна, есть такие черные глаза, от которых раньше в деревнях не только детей, но и телят прятали. Зачем им демонстрировать семейную идиллию, зачем будить в сердцах, и без того черных, черную зависть?

– А, так у вас… бы-ла лю-бовь? – пропела мачеха поставленным голосом музыкальную фразу из «Истории любви».

– Ну, почему же была? Она была, есть и будет.

– Прямо какой-то коммунистический лозунг! – усмехнулась мачеха Тамара. – Сразу видно, что ты ночуешь среди картин Василия Лонгина. А скажи мне, милое дитя, твой муж был с тобой всегда откровенен? Все тебе рассказывал, делился с тобой новостями, просил мудрого женского совета?

– Конечно, – не моргнув глазом, призналась Аня. – Я была в курсе всех его дел, творческих взлетов и обидных падений. Муж мой порой прибегал ко мне в слезах, истерзанный людской злобой и непониманием, – она уже откровенно издевалась над собеседницей. – На моих коленях он вновь обретал веру в себя, загорался новой творческой искрой… Уф! Устала…

– Еще раз браво! Выходит, ты в курсе наших общих дел?

– Мы не раз их обсуждали в тесном кругу, – Аня понеслась дальше, под горку. – Например, Иероним рассказал мне, что натурщица Катя шпионит за ним по поручению Вилена Сергеевича. Мы специально при ней «пробалтывались», засылая таким образом вам дезинформацию. Алекс – Юстасу, радистка Кэт – пианистке Тамаре.

– Володя, ты замечаешь, какая у нас растет способная девочка? – спросила мачеха, наклонившись к водителю.

Телохранитель только усмехнулся и повел широкими плечами. Он, видимо, хорошо знал, когда ему надо много говорить, а когда вообще нельзя раскрывать рта.

– А что ты скажешь по поводу бешеного спроса на картины Иеронима? – спросила Тамара так тихо, что будь они в советском автомобиле, ее вопрос не был бы услышан.

Аня уже не хотела отступать. Наоборот, ей казалось, что она ведет стремительное крупномасштабное наступление по всем фронтам, и мачехины черные всадники уже показывают хвосты своих коней. Она только чуть-чуть замялась, вспоминая разговоры с Виленом Сергеевичем и Никитой Фасоновым.

– Вилен Сергеевич не только пропагандист и агитатор, но еще и организатор, – вспомнила она ленинские слова про газету, которые все ж таки не могли не докатиться до нового поколения журналистов. – Меня волнует только один вопрос: не слишком ли быстро Иероним малюет свои «шедевры»? Это может показаться подозрительным… Но ведь сейчас конвейер остановился. Кто будет малевать вместо Иеронима?

– Какая разница, кто! – бросила ей мачеха, видимо, ее этот вопрос тоже волновал. – Никита Фасонов возьмется. Да я сама такую абракадабру наваляю…

Вдруг она резко повернулась к Ане. Девушка подумала, что сейчас услышит что-то резкое и злое, но мачеха заговорила своим сегодняшним голоском.

– Девочка моя, несчастненькая. Значит, разлучили злые вороги голубков? А голубки все ворковали, ворковали друг с дружкой. Я так и знала… Анечка, смотри какой сегодня штиль на заливе! Паруса совсем бы повисли. С погодой тебе повезло. Ты отдохнешь, моя маленькая падчерица, ты отдохнешь…

Глава 22

Сейчас я удалюсь. А вам желаю,

Офелия, чтоб ваша красота

Была единственной болезнью принца,

А ваша добродетель навела

Его на путь, к его и вашей чести.

Санаторий Ане понравился своим беспорядком. Нет, с внутренним распорядком здесь все было нормально, даже больше. Регламентированный прием пищи, осмотры, процедуры, фазы двигательной активности и полной неподвижности. Кормили до того продуманно и расчетливо, что отдыхающие между собой говорили, что повариха раскладывает порции не половником, а калориметром, то есть прибором для измерения калорий. В номерах чистота поддерживалась уборщицами-призраками, о существовании которых изнывающие от безделья отдыхающие могли догадываться только по безупречной чистоте, царящей в их комнатах. Врачи, медсестры, массажисты были вежливы и приветливы.

Беспорядок в санатории был садово-парковый, английского типа. Корпуса были разбросаны по сосновому лесу с нарочитой небрежностью, а пресловутые дорожки отсутствовали вовсе. Отдыхающие чувствовали себя совершенно свободными в рамках санаторного режима, то есть могли ходить, где им заблагорассудится, а не кругами друг за другом, как цирковые лошади. Свободу чувствовали на территории санатория и растения. Густыми зарослями приваливались к корпусам сирень, черемуха, бузина. Спуск к Финскому заливу зарос шиповником и дикой розой.

Наверное, в этой свободе были виноваты финны, вернее, фундаменты их построек, на которых стояли корпуса санатория. Наши архитекторы так мыслить еще не умели.

Это было мнение Аниного соседа по столику в санаторной столовой. И персонал, и отдыхающие звали Юлия Викентьевича не по имени-отчеству, а по фамилии, которая больше напоминала имя – Анатоль. Было ему уже за семьдесят, но он еще преподавал в Кораблестроительном университете и не хотел казаться стариком.

– Человек – то же животное, должен жить в беге, гоняться и убегать, – говорил Анатоль, налегая на кисломолочные продукты. – Когда животное перестает охотиться, оно ложится и умирает. Мой девиз – это школьное правило спряжения глаголов: «Гнать, держать, терпеть, вертеть…»

Этот престарелый живчик не бегал трусцой по дорожкам, к тому же их в санатории не было. Он предпочитал погоню за реальным объектом, то есть ударял за женщинами. Никто его всерьез не воспринимал, как любовника, и при Ане он не разу не достиг своей цели, но, может, ему это было и не нужно.

– На охоте у льва только одна из десяти попыток завершается успешно, – говорил Анатоль, вообще-то, похожий на облезлого хорька, когда очередная жертва посылала его подальше.

Перед Аней он благоговел. Глядя на нее задумчиво, он вздыхал, как гимназист, и говорил, что волочиться за мечтой нельзя. Зато при виде других соседок Ани по санаторному столу глазки его становились масляными, он начинал вертеться, словно бес лез ему в ребро, а шило в другое место.

Столик делили с ними еще две женщины. Ольга Владимировна Москаленко была стройна до худобы, вообще имела формы восемнадцатилетней девочки, да еще и ярко голубые глаза. Эта сорокалетняя женщина была бы красавицей, если бы не ее удивительно постаревшее лицо. Так случается, когда полный человек начинает вдруг, благодаря секретным диетам и железной воле, резко худеть, лишаясь своего конституционного веса, задуманного природой специально для него.