Дикарь

Ублюдкам.

Над головой зазвучал голос. И слова, им произносимые, были незнакомы. Но слова эти зачаровавывали. Миха слушал. Один голос.

Другой.

Слушал и… имя так и не назвали. Странно.

Простое ведь.

Тягучие голоса труб проламывали утренний туман, разрывали его на клочья, которые все одно не спешили таять. Цеплялись за острые шпили. Расползались по крышам, по стенам, и только после падали на мощеные белым камнем дороги.

И следом за туманом таяли прочие звуки.

Великий Мазатлан, Благословенный город, замер за мгновенье до удара гонга, который возвестил бы начало нового дня. И вот, облаченный в белые, знаком траура, одежды, Верховный жрец поднялся на вершину пирамиды, воздел руки к солнцу, испрошая поделиться милостью своей. На выбеленном предрассветном небе еще поблескивала звезда, но вот первый луч коснулся Дворцовой башни, воспламеняя драгоценное Сердце, поставленное на вершине её.

Руки жреца опали.

И повинуясь знаку, немой раб, прикованный к гонгу навеки, ибо такова была воля Богов, потянул за веревку. Било качнулось, отклонившись сперва нехотя, не желая расставаться с тишиной, но вот огромный язык его коснулся бронзы.

Жрец поморщился.

Столько лет прошло, столько исполнено ритуалов, а он все никак не привыкнет к этому вот, первому удару, пробирающему, казалось бы, до самых костей.

Он посмотрел на небо.

Поморщился.

День ожидался до крайности неприятным. Но все же открывал ряд возможностей, над которыми Верховный думал в последние дни.

И месяцы.

И с той самой минуты, как стало очевидно, что не спасут темноокую Милинтику ни молитвы, ни жертвоприношения, ни даже богопротивные зелья, сотворенные магами Иштцу.

— Господин, — слуги появились беззвучно, чтобы помочь разоблачиться. Жреческое убранство было, вне всяких сомнений, роскошно, ибо таков обычай, но тяжело.

Слишком уж тяжело.

Или еще не слишком? Он наклонился, позволяя снять с головы венец, отлитый из золота и украшенный огненными камнями. Сам, сдерживаясь от желания просто содрать, снял воротник, сложенный из узких пластинок.

Уложил на деревянного болвана.

Отправились в шкатулку ритуальные браслеты. И жрец пошевелил пальцами, с наслаждением избавившись и от колец. Порой ему казалось, что он вовсе избавляется от шкуры, роскошной, золотой, но такой неимоверно неудобно.

Он с благодарностью принял чашу ледяной родниковой воды.

Прополоскал рот.

Вздохнул.

День начался. А стало быть… жрец развел руки в стороны, и слуги поспешно обернули вокруг чресел его мягкое полотнище. Подали тунику траурного белого цвета, расшитую белой же нитью. Скрепив ткань золотыми розетками, они аккуратно разгладили складки, чтобы после набросить на плечи золотой плащ.

— Все готово? — Верховный поморщился, пусть бы и Малый венец весил раза в три меньше парадного, но носить его предстояло весь день.

Он сам надел его.

Бросил взгляд в зеркало, в котором отразились и тени слуг, и верный Нинус.

— Готово.

— Путь?

— Выстлан лепестками цветов. Ладья украшена белыми фрезиями. Покрывала расшиты ими же. Вышивальщицы закончили работу в полночь, так что времени хватило.

— Хорошо.

И кто скажет, что не прав он был, готовясь к церемонии заранее? Пусть потихоньку, исподволь, дабы никто не усмотрел в этой предусмотрительности опасного. Но ведь в ином разе разве вышло бы успеть все?

А Император гневлив.

И жену он любил искренне, иначе не позволил бы остановиться в благословенном городе магам. Жрец позволил себе тень улыбки: интересно, как станут маги оправдываться.

И успеют ли?

Император действительно гневлив.

Путь от храмового комплекса до дворца Верховный проделал в паланкине.

Слышались голоса плакальщиц. А ведь тоже хорошую плакальщицу пойди-ка найди. В храмах записываются едва ли не за год вперед. И никто-то не усматривает в том дурного.

Но то простые люди.

Звенели струны печальных арф, наполняя сердца болью. И никто-то не смел нарушить их песнь.

Император, облаченный в белые одежды, восседал на львином троне. Он показался вдруг ослабевшим, постаревшим и несчастным, как обыкновенный человек. Впрочем, Верховный быстро отогнал опасные мысли прочь и пал ниц, как требует ритуал.

— Встань, — раздался тихий шелестящий голос. — Подойди ко мне. Мне сегодня не нужен слуга, даже верный.

Император поднял золотую маску и вновь уронил её на колени.

— Она нашла покой, — сказал жрец тихо. И Советники, и слуги, и все-то, кто был в тронном зале, вперились взглядами в его спину.

Невиданное дело.

Неслыханное.

Но он поднялся. Сам. И преодолел тринадцать шагов, ведущих к ступеням трона, коих тоже было тринадцать. И никто-то из стражников, чьи лица тоже скрывали маски, не шелохнулся. Но Верховный не обманывался. Одно неловкое движение.

Один намек на…

Спина зачесалась от пота. А треклятый венец, кажется, слегка сполз на левый глаз. А ведь еще когда подумывал сделать его меньше, да побоялся. В храме тоже хватает болтунов, даже среди верных людей.

— Она давно попросила отпустить её, — Император подал руку, и Верховный бережно коснулся сухих пальцев. — Она давно умоляла отпустить, а я думал, что смогу. Сумею.

Вторая рука взлетела, взмахнула.

— Подите прочь, — велел Император. — Никто не понимает. Никто. Все только и думают о том, кто займет её место. И уже готовы притащить сюда своих дочерей, жен, да кого угодно, лишь бы… а я еще люблю её.

— Не сомневаюсь.

— Но тоже скажешь, что я должен думать об Империи?

— Не сегодня.

— Но скажешь? — произнес Император требовательно.

— Не сегодня, — повторил Верховный. — Сегодня её день. И не след портить его.

Сердце оборвалось. За подобные слова можно было и головы лишиться. Но нет. Ныне Императором владела искренняя печаль. И он склонил голову.

— Ты прав, друг мой.

— Я буду рядом.

И вовсе не потому, что того требует обычай и обряд. Нет. Просто иногда можно поступиться и обычаями, и обрядами, вспомнить, что когда-то давно, во времена былые, когда Император не был Императором, но лишь одним из дюжины наследников, он имел право на дружбу.

И пользовался им.

— Хорошо, — Император поднялся. И маска в виде золотой львиной морды накрыла его лицо. Он сделал вдох. Выдох.

Поправил пурпурный плащ, расшитый золотыми кедровыми шишками, и соступил с трона. Верховный отодвинулся на шаг, пропуская владыку мира.

И занял место за правым его плечом.

За ним и стоял.

Что на золоченой ладье, которую везли по улицам города вслед за ладьей, украшенной цветами и шелками. Серебряные цветы горели на солнце, как и драгоценные камни. Запряженная двумя дюжинами белых быков — а ведь чтобы собрать нужное количество ушло с полгода — та медленно катилась, позволяя всем горожанам проститься с той, что уносила с собой сердце Императора.

И люди собирались.

Плакали.

Бросали цветы. Кричали что-то. Что именно? Слова не долетали, да и сама чернь держалась на разумном расстоянии, отделенная вереницей воинов в алых плащах.

Уже после, за городом, в долине Ушедших, ладья остановилась.

Замолчали плакальщицы.

И жрицы, заметавшие следы оливковыми ветвями, поклонились солнцу. Настало время службы. И Верховный вынужден был покинуть своего Императора.

Он молился.

Давно уже не молился столь искренне, ибо женщина, ушедшая в обитель мертвых, была умна и красива. Мила. Воспитана. А еще умела сдерживать гнев того, кто прятал лицо за золотою маской. И казалось, что это лев, оживший, сотворенный богами на погибель тьме, вернулся в свои владения.

Казалось.

Нож легко вошел в мягкий живот первой жертвы, а рука привычно нащупала бьющееся сердце, чтобы выдрать его и бросить на поднос.

Еще раз.

И еще.

Привычно запахло кровью и дерьмом. И жрец подумал, что день и вправду затянется. Вереница пленных уходила куда-то вниз, солнце стояло высоко, а от ладьи несло ароматными маслами и гнилью, которую не способны были перебить благовония.