Пустыня

Вот же зараза этот Борис Васильевич! О чем заставляет думать! Отвлекает от главной задачи — от Турнира! А сам-то счастлив в своём Париже? Нет, не так — в чужом Париже, оно вернее. Счастлив? Доволен?

Не чувствуется. Не бедствует — да. Не страдает — тоже да. Но Таль, Геллер, Ботвинник, Смыслов и многие другие соратники Спасского выглядяти бодрее, и веселее. И спроси любого у нас, хоть москвича, хоть рижанина, хоть сибиряка — кто такой Таль? И всякий улыбнется, просветлеет лицом и скажет: Таль — это Таль! А спроси парижанина — кто такой Спасский? Пожмет плечами парижанин. Не до Спасского парижанину. Ну, разве один из тысячи, заядлый шахматист, тот знает.

Вот так я и буду отвечать пионерам. Если спросят.

Буря пошла на убыль. Еще день-другой, и возобновится сообщение с миром: полетят самолеты, пойдут караваны. И хорошо бы. А то в ресторане скучно — морских яств нет, да и неморские не очень, чтобы очень. Вот и снится борщ с пампушками.

Жара тоже спадает. И в помещении всего двадцать шесть.

Сегодня день доигрывания. Фишер с Мекингом и Карпов с Тимманом доигрывают вчерашние партии, а остальные кто где. Многие плещутся в гостиничном бассейне. Он небольшой, но крытый. Мне не глянулся. Но всё ж какое никакое, а развлечение. Я — в музыкальном салоне. И Спасский пришёл. На звук. Провести душеспасительную беседу с молодым, талантливым, но неопытным коллегой-гроссмейстером

— У вас не осталось «Победной» — спросил вдруг Спасский.

— Водки? Есть около полулитра, с осадком. Не рекомендую, второй сорт, сучок. Но если душа горит…

— Я не себе, — ответил Борис Васильевич. — Просто спрашивают… некоторые.

— Для хороших людей дерьма не жалко. Приносите флягу, перелью. Только не будут ли они в претензии, мол, русские спаивали дурной водкой?

— Этот не будет. Проверенный, наш товарищ. Из славян.

— Вам виднее.

И, не откладывая на потом, Спасский пошел за флягой, а я — к себе.

И только достал из холодильника заветное зелье, как в дверь постучали.

Но пришел не Спасский. Пришел господин Бадави, а из-за спины выглядывал Абдул.

Неужели из-за спирта? А я-то прямо на стол поставил бутыль…

— И что сегодня? — спросил я господина Бадави. — Только не говорите, что кто-то утонул в бассейне.

— Нет. Не утонул.

— Тогда в чём причина?

Вперед вышел Абдул:

— Больной, тяжёлый больной у нашего доктора Риаза. Мухаммеда Риаза — добавил он, будто это что-то для меня значило.

Я молчал. У местного доктора тяжёлый больной, что тут говорить? Дело обыкновенное.

— И он в затруднении. Доктор Мухаммед Риаз. Просит помощи у советского доктора. То есть у вас. Ему так шейх Дахир Саид Джилани посоветовал.

Вот так-так. И что прикажете делать? Только одно — высоко держать знамя советской медицины!

И через двадцать минут мы с Абдулом были в приемной врача Мухаммеда Риаза.

Ливия только вступила на путь построения социализма, и потому приемная не потрясала. Скромная приемная. Очень.

Доктор Риаз, лет шестидесяти, встретил меня, как встретил бы заяц деда Мазая. Немножко суетился, немножко волновался, и ждал чудесного спасения. Так мне представлялось.

— Больной. Тяжёлый, — сказал он, и провел меня за ширму.

А там на кушетке лежал хозяин лавки. Той самой, в которой я покупал одежду, флягу и прочие нужные в Сахаре вещи. Мир тесен, а Джалу — очень тесен.

Больного я осматривал со всей тщательностью, как на экзамене. Отметил легкую иктеричность склер, пульс девяносто четыре, слабого наполнения. Положительный симптом Щёткина — Блюмберга, положительный симптом Ситковского, отрицательный симптом Пастернацкого, и так далее, и так далее.

Расспросил больного — теперь мой арабский вполне это позволяет. Болеет третий день. Терпел, терпел, а сегодня терпение истощилось.

Такие вот дела.

— Острый аппендицит, — сказал я доктору Риазу. Мухаммеду Риазу, да.

Тот скорбно кивнул, соглашаясь.

— И каково ваше мнение по ведению больного? — спросил он после минутного молчания.

— Прямое показание к оперативному лечению, — ответил я.

— Но здесь мы не оперируем, — сказал Моххамед Риаз.

— А где?

— В Бенгази. Только вот самолет не летает. Может, будет завтра. Или послезавтра. Когда прекратится буря.

— Я думаю, что послезавтра оперировать будет некого. Да и завтра тоже. Оперировать нужно сегодня. Сейчас.

Мохаммед Риаз вздохнул:

— На всё воля Аллаха. Больной — человек простой, если ему суждено выздороветь, он выздоровеет.

— Аллах в своей неизъяснимой милости посылает больному врача, — ответил я. — Скажите мне, как медик медику: вы оперировать умеете?

Мохаммед Риаз замялся. Потом сказал:

— В годы учебы мне приходилось ассистировать при операциях, но уже давно не брал я в руки скальпель.

— А он у вас есть, скальпель? И вообще, у вас есть набор хирургических инструментов?

Оказалось, что набор инструментов есть. И в хорошем состоянии. Инструменты английские, верно, остались с войны. Еще заводской заточки.

Мдя.

Говорят, Пирогов проводил аппендектомию за четыре минуты. Правда, каков был процент осложнений, не знаю.

Но скоро сказка сказывается…

Инструменты следовало стерилизовать. Абдул съездил в гостиничный медпункт и кое-что привез. Новокаин, в числе прочих.

— Но я не могу взять на себя ответственность, — сказал доктор.

— А придется, — ответил я. — Назвался доктором — так соответствуй. Но можете попросить совета у шейха. Дахир Саид Джилани рассеет ваши сомнения.

Но к шейху Мохаммед Риаз не пошёл.

Операционного стола не было. Вот не было, и всё. Оперировали прямо на кушетке. Кошмар-кошмар, согласен. А что делать?

С давних времен в Европе искусство врачевания ценилось высоко, а хирургия считалась ремеслом, низким жанром. Вроде фантастики и детектива в литературе. Ислам же и до сих пор считает кровь, гной и прочие биологические жидкости нечистотой, прикосновение к которой оскверняет. Потому местные врачи старой закалки хирургии чураются. Посмотреть — да, пульс пощупать — да, а в живот лезть — увольте. Лечить предпочитают порошками, отварами, с неохотой применяют иностранные таблетки, не забывая упомянуть бездуховность развратного запада. А они духовные. Вот только антибиотиков и прочего — нет.

Потому в ассистенты я взял Абдула. Он молодой, и учился, понимая, что за окном — вторая половина двадцатого века. И что в армии крови, гноя и прочего с избытком.

Наркоз? Никакого наркоза! Местная анестезия — наше всё. И новокаина-то в обрез, но — я старался. Нет, не Пирогов. Ни разу. С момента первого разреза (доступ Волковича — Дьяконова) до момента последнего шва ушло двадцать четыре минуты. Но по нынешним временам приемлемо.

И да, едва успели. Флегмонозный аппендицит проволочек не терпит. Перфорация, перитонит — зачем дожидаться? Завтра было бы поздно. Послезавтра — поздно с гарантией.

Доктор Мохаммед Риаз всю операцию стоял в углу, стараясь не смотреть на скверну — внутренности человека. Но я, разумеется, поблагодарил его за руководство операцией и выразил уверенность, что благодаря своевременно оказанной помощи больной поправится. Непременно поправится. Если на то будет благоволение Аллаха всемилостивейшего и всемогущего.

И мы вернулись в гостиницу. А убирать за нами — это уж пусть доктор Риаз решает. Тут ведь тоже проблема: окровавленные тампоны, бинты, сам аппендикс — нечисты. Ничего, тахарат избавит от скверны.

Нам тоже не помешает очиститься. Душ и мыло — и всё снова мило.

Я наказал Абдулу проведывать больного дважды в день. Мол, доктор Мохаммед Риаз, конечно, мудр, но нужно облегчить его труды. Проведывать, проводить перевязку и вводить больному гарамицин, по восемьдесят миллиграммов на одну инъекцию. У Пирогова гарамицина не было. А жаль.

Вот так, в трудах и прошло время. Глядь, а уже пора обеда.

— Где вы были, Михаил? — спросил Спасский. Карпов не спрашивал, победа над Тимманом его утомила. Он силен, Карпов, очень силен, но уж больно длинна дистанция.