Пустыня

К нему я и зашёл. Не на авось, нас просили по всем вопросам обращаться именно к господину Бадави.

Господин Бадави тоже пил кофе — и предложил мне. Я поблагодарил и отказался, мол, только что выпил чашечку.

Чему он обязан радостью лицезреть меня, спросил господин Бадави.

Я бы хотел учиться арабскому языку, ответил я. Не мог бы господин Бадави порекомендовать учителя?

Господин Бадави если и удивился, то виду не подал. Просто сказал, что вот так сразу ответить он не может, но через самое непродолжительное время я узнаю, получится ли это здесь. Джалу — небольшой город, объяснил он, а в небольшом городе учителя найти труднее, чем в большом.

И мы расстались.

Верно, будет звонить в Триполи. Такие вопросы требуют согласия высшего руководства. Ну, и у нас, думаю, захоти какой-нибудь иностранец вот так изучать русский язык, наши тоже позвонили бы Куда Нужно.

И я отправился примерять обновки.

Глупо? Не думаю. Если бы араб, оказавшись в Чернозёмске, решил сменить традиционную арабскую одежду на нашу — показалось ли бы это нам глупым? Нет, не показалось бы, наоборот. Особенно в крещенские морозы.

А здесь жара. Нужно доверять народу, он знает, что и как носить в плюс сорок в тени. Или сорок пять.

Глаза меня не подвели, одежду я выбрал по размеру. Только переоделся, как стук в дверь.

Думал, вестник от господина Бадави, ан нет. Спасский и Карпов!

Я открыл дверь. Спасский поначалу даже отшатнулся, видно, принял за араба. А Карпов нет. Не отшатнулся.

— Можно войти? — спросил он.

— Конечно, — я распахнул дверь, приглашая. — Боржом? Другого не держу.

— Боржом будет в самый раз, — согласился Анатолий, улыбаясь.

Расположение духа свидетельствовало о том, что у Бирна он выиграл. Да я и не сомневался.

Я достал из холодильника минералку, разлил по стаканам. Сообразили на троих.

— Ах, да, журнал, — я взял с полочки «Поиск», передал Спасскому.

— Непременно верну, — ответил десятый чемпион мира.

— Я перед отъездом виделся с твоими родителями. У них все в порядке. Более-менее.

— Отца уволили?

— Уволили, — сказал я. Отец Карпова работал на режимном заводе, и да, его уволили. На пенсию. Производство на заводе считалось вредным, и потому Евгению Степановичу пенсию начислили. В полном объеме.

— И как он?

— Бодр. От денег отказался, сказал, что на жизнь вполне хватает, — я предлагал их отцу Анатолия, говорил, что от сына, мы, мол, сочтемся, но он не взял.

— Ничего не просил передать?

— Сказал, что у каждого своя игра. Главное — не оказаться в цугцванге.

Похоже, эти слова что-то значили для Анатолия. Он задумался. А Спасский раскрыл журнал, посмотрел выходные данные. Там, где указывается и тираж, и основные сотрудники. Главный редактор, исполнительный директор, специальный редактор-консультант. Редактор-консультант — это, конечно, я. Так в трудовой книжке значится. А то «первый читатель» может в будущем вызвать вопросы: что за профессия такая — читатель?

Ну, и тираж увидел. Сто шестьдесят тысяч. Это вам не «Континент».

— А тебя… тебе за встречу со мной ничего не будет? — спросил Карпов.

— Интересно, откуда они узнают, это первое. И нет, не будет, даже если узнают, это второе.

И мы пошли обедать. Я не переоделся, так и остался в местном. Только куфию снял. На всякий случай, чтобы не испачкать.

А после обеда ко мне подошел бой и сказал, что господин Бадави просит зайти к нему.

Зашел.

Тот опять не выказал удивления, теперь моим видом. Спросил только, христианин ли я.

Я ответил уклончиво, что вырос и воспитан в христианской культуре. Так меня учили отвечать на инструктаже. Мусульмане не очень любят христиан, но атеистов не любят гораздо, гораздо больше. А нам нужны хорошие отношения с арабами. Очень нужны.

А нет ли у меня мысли перейти в ислам?

Я интересуюсь исламской культурой, опять уклончиво ответил я.

А не хочу ли я вместе с арабским языком изучать Коран?

Хочу. Как можно изучить культуру, не изучив Коран?

Тогда, сказал почти торжественно господин Бадави, завтра в Джалу прибудет шейх Дахир Саид Джилани, который вызвался учить меня.

Кто такой шейх Дахир Саид Джилани, я не знал, но, склонив голову, сказал, что высоко ценю оказанную мне честь.

Господин Бадави просиял.

Очень ему понравился мой ответ.

Глава 12

12

19 мая 1976 года, среда

Удар

Игра сегодня принципиальная. Фишер белыми хочет победить. Ещё бы не хотеть — счет со мной у него отрицательный. А я, чёрными, согласен и на ничью. Играю, и у меня получается. С другим-то можно было бы и предложить её, ничью, но с Фишером такое проходит редко. Фигур на доске много, всякое может случиться.

Что ж, я не прочь и поиграть. Случиться может и в мою пользу.

На двадцать шестом ходу я задумался: стоит ли форсировать размен ферзей, делая ничью практически неизбежной, или попытаться подпустить туману, осложнить ситуацию?

И только я стал в этом тумане искать на ощупь потайные двери, как шум в зале отвлёк от поиска.

Ну, шум — сказано слишком сильно. Некому особенно шуметь. С дюжину газетчиков да киносъемка для ливийского телевидения, вот и вся публика.

— Врача! Позовите врача!

Ага, ага… Кто позовёт? Откуда? Нет, если бы турнир был в Москве, Ленинграде или Ереване, среди зрителей набралось бы врачей на целую больницу, но мы-то не в Москве. В Джалу мы. А здесь не то, что в зале — вообще, похоже, врачей нет.

Я сделал ход и сказал Фишеру:

— Роберт, зовут врача. Я должен идти.

Он посмотрел на меня отрешенно, весь в партии, потом кивнул:

— Хорошо, ты же доктор.

Я не доктор, я только учусь, но чего уж там, в войну с четырьмя-то годами мединститута запросто брали в госпиталь. И с тремя брали. Да что с тремя, сразу брали — санинструктором. И не в госпиталь, а на передовую. В нашем Черноземском мединституте из ста двадцать человек, ставших санинструкторами в первые дни войны, погибли сто четыре. Остальные получили ранения.

Но сейчас-то не война.

Ульф Андерсен лежал на полу рядом с игровым столиком. Лежал и дрыгал ножкой. Чуть-чуть.

Рядом стоял его соперник, Ульман, с видом несчастным и боевым одновременно.

— Я тут не при чём — сразу заявил он. — Ничего не делал. А он вот как-то повалился, сначала на столик, а потом вот…

И в самом деле, все фигуры были разбросаны — по доске, по столику, по полу.

Но я на фигуры не смотрел. Смотрел на Андерсена. Никаких инструментов у меня не было, но нас учили, что главное — это голова, и то, что к ней прилагается. Глаза, уши, нос. Язык тоже, раньше на вкус много чего определяли. Сейчас нет.

Но и так было ясно. Без пробы на вкус.

Тут подоспел турнирный медик, Абдул. Парамедик. Ну, не врача же держать на турнире. В Ливии врачей мало.

Он смотрел на меня.

— Солнечный удар, — сказал я, пропустив вводную часть.

Абдул продолжал смотреть.

— Нужны носилки и пара крепких парней, — сказал я ему.

Он вышел из зала, и через пару минут вернулся с охранниками — и с носилками.

Андерсена унесли в его номер. В сумке Абдула нашлась вата и нашатырь, вот и все нужные лекарства.

Андерсена раздели — нет, не полностью, конечно, — уложили на постель, включили кондиционер, дали понюхать нашатырю, и он пришёл в себя.

— Голова болит, — пожаловался он. И попытался встать. Но — не вышло.

— Больному нужны прохлада, тишина и покой. Холодные компрессы на лоб, менять каждые двадцать минут, — втолковывал я парамедику, а он смотрел на меня, как смотрит всякий свободолюбивый араб на колонизатора-угнетателя. Видно, у него были совсем другие планы.

Ничего страшного. Бывает. Солнце здесь могучее, а многие этого в расчет не принимают. Даже радуются, считая, что солнце — это здоровье, и норовят под солнышком позагорать.

— И хорошо бы больному чаю, слабого, зеленого. Без сахара, — я ещё раз проверил пульс.