Оскомина

Мой отец одним из первых разузнал, что у Юлии Ивановны теперь есть телефон и что она рада любому звонку, поскольку в Москве так же томится от одиночества, как некогда в Ленинграде. Там у нее тоже была квартира, но только без телефона, чтобы она зря не звонила ему на службу и не компрометировала перед подчиненными. Без телефона же она вообще чувствовала себя содержанкой или тоскующей от скуки купчихой, которой нечем себя занять.

Московский телефон отчасти исправил это положение, но только отчасти, поскольку целиком исправить положение мог только развод Тухачевского с Ниной Евгеньевной, матерью старшей Светланы, и женитьба на ней, тоже матери Светланы, но уже другой, чуть помладше, двадцать пятого года рождения. Но как эти мечты ни кружили голову, они оставались только мечтами, поскольку таких содержанок у Михаила Николаевич множество – хоть пруд пруди, и на каждой не женишься даже при всем желании, иметь же гарем станет возможным лишь тогда, когда мусульманские страны присоединятся к СССР на правах полноправных республик.

Это, конечно, случится, как уверяет Тухачевский, убежденный, что призвание Красной Армии – завоевать (освободить от гнета империализма) весь мир, но случится еще нескоро, и содержанки к тому времени успеют увянуть и состариться и станут никому не нужны.

Блестящее поражение, травля и расправа

Отцу удалось раздобыть номер телефона Юлии Ивановны, и он ей позвонил, напомнил, что они вместе отдыхали в Ялте, спросил, как она поживает, не собирается ли снова к морю, и пригласил Светлану на мой день рождения. Приглашение было принято, и со стороны отца последовало заверение, что он очень этому рад и будет ждать встречи как продолжения столь приятного знакомства. При этом он сослался на меня, заверив Юлию Ивановну, что я как виновник торжества тоже, конечно, рад.

И даже более того: давно просил пригласить Светлану, которая мне так запомнилась по Ялте, что я мечтал ее снова увидеть.

Это было преувеличением, но преувеличение оправдывалось тем, что отец считал нужным поддерживать это знакомство, как все поддерживают ненужные знакомства, обещающие понадобиться при случае. Для отца таким всемогущим случаем был, конечно, Тухачевский, к которому он при необходимости мог обратиться через Юлию Кузьмину. Но это нужно было делать так, чтобы не проведал дед. Гордей Филиппович недолюбливал Тухачевского, или, как говорили в семье, имел на него зуб. Я, слыша подобные высказывания, понимал их по-детски, буквально и украдкой заглядывал деду в рот, когда он грыз сухари или баранки, – заглядывал, надеясь обнаружить торчащий зуб, заточенный специально для того, чтобы сразиться с Тухачевским и до крови покусать его.

Но взрослые меня высмеяли за мои фантазии, и отец мне растолковал, что, слава богу, никто никого кусать не собирается. Просто у деда с Тухачевским есть некоторые разногласия, и он отказывался считать Тухачевского достойным той роли, которую ему приписывают. Так сказал мне отец, стараясь смягчать выражения, но я-то слышал, как в сердцах называет Тухачевского сам дед.

И не только слышал, но и запомнил и, хотя и с запинкой, мог повторить слова деда, относящиеся к Михаилу Николаевичу: плохой теоретик и бездарный полководец, способный покорять лишь женские сердца, а отнюдь не вражеские укрепления, что показало блестящее поражение под Варшавой.

Столь же блестящей, по словам деда, была травля газами восставших тамбовских крестьян и расправа с моряками Кронштадта. Этого дед не мог простить Михаилу Николаевичу. Он же не простил бы и моему отцу, если бы тот стал искать покровительства Тухачевского.

Поэтому, заслышав о приглашении, он нахмурился, помрачнел, надулся и спросил:

– Что ж, и герой Варшавы, надо полагать, почтит нас своим присутствием?

– Не почтит, – успокоили его. – Светлану приведет мать. Она же и заберет домой.

– А, тогда ладно… иначе бы я ему устроил этакий скандальеро.

– Смотри, как бы он тебе не устроил некую штуку, – сказали на это деду и, сами того не ведая, попали в самую точку.

Тухачевский оказался мастер по части устройства всяких штук.

Разоблачающий допрос

Когда в прихожую стали приоткрываться двери комнат, висевшее на стене овальное зеркало вспыхнуло отраженным светом из окна, на мгновение осветив лица новых гостей.

– Кузьмина, – сказала Юлия Ивановна, пожимая всем руки в прихожей и слегка подталкивая в спину дочь, чтобы она сама назвала свое имя и таким образом представилась взрослым, а заодно и мне как виновнику торжества.

– Тухачевская… Светлана Тухачевская, – представилась девочка.

Юлия Ивановна была вынуждена извиниться за дочь принужденной, выстраданной улыбкой и исправить ее ошибку:

– Не Тухачевская, а всего лишь Кузьмина… ты у меня Кузьмина, как и твоя мама.

Девочка ничуть не смутилась и не позволила, чтобы последнее слово в этом спорном для нее вопросе осталось за матерью.

– Нет, я Тухачевская, Тухачевская, – капризно настаивала она. – И по отчеству – Михайловна. Не могу же я быть Юльевной. Ты мне мать, а не отец. Папа же у меня – Михаил Николаевич Тухачевский. А кто ваши папы, я не знаю. – Последняя реплика относилась к приглашенным мною приятелям, которые тоже столпились в прихожей, чтобы поглазеть на новую (слегка опоздавшую и поэтому особенно интересную) гостью.

– Наши папы – шьют пальто из драпа, ездиют в Анапу, – продекламировал кто-то из приятелей, прячась за спины на тот случай, если сказанное сочтут несвоевременным или неуместным.

Так оно и случилось: гостья воспользовалась своим правом опоздавшей и особенно интересной, чтобы всем высказать свое фэ, как именовалось на дворовом языке насмешливое презрение:

– Эх вы, грамотеи. Не ездиют, а ездят. Что ж ваши папы вас русскому языку не выучат? Мой папа знает все иностранные языки.

– Все языки знает только Ленин.

– И мой папа тоже. Он может говорить по-немецки, по-английски и по-всякому – даже по-турецки.

– По-турецки может говорить только крокодил. Про него так и написано: «Он по улицам ходил, по-турецки говорил. Крокодил, Крокодил Крокодилович». Значит, твой любимый папочка – Крокодил Крокодилович, – сказал кто-то из мальчиков, тоже спрятавшийся за спинами молчавших (до поры до времени) приятелей.

– Ну и дурак. А сами турки что – не говорят по-турецки?

– Ну говорят, – нехотя признал мальчик.

– Что ж, они все крокодилы? И Ленин тоже, по-твоему, крокодил, раз он говорит на всех языках?

Подвергнутый разоблачающему допросу мальчик растерялся и не знал, что ответить. И приятели оттеснили (затолкали) его назад, чтобы он их не компрометировал перед гостьей.

Взрослые свидетели этого разговора с недоумением переглянулись и были вынуждены произнести:

– Все-таки не зря Корнея Чуковского запретили. Детям он непонятен. Даже вреден для них. Во всяком случае, этот «Крокодил».

Мой дед с этим не согласился:

– Перестраховались, как у нас часто бывает. «Крокодил» – прекрасная, смешная до чертиков сказка.

– А на что она намекает, эта ваша сказочка? – подбоченясь выступил – выкатился, словно на коньках, вперед один из взрослых гостей – маленький, с круглой, бритой головой и галстуком-бабочкой.

– Ну и на что же?

– А то вы не понимаете!

– Тогда уж не на что, а на кого, если вам угодно. Для вас и «Тараканище» – сплошные намеки. «Звери задрожали, в обморок упали». Я уж не говорю про «Повесть непогашенной луны» Бориса Пильняка. Это вообще подсудная крамола.

– Мне это не угодно. Может быть, вам угодны такие повести…

В тюрьме или в могиле

Взрослые заспорили о Пильняке, и моя мать, не пытаясь им воспрепятствовать, хотя и не поддерживая непонятного для нее интереса к столь сомнительной теме, громким голосом пригласила всех в гостиную, чтобы спор продолжился там (если уж кому-то так нравится спорить). Продолжился – и в новой обстановке, на новом месте, где к тому же был накрыт стол, постепенно затих по мере того, как все занимали свои места, заправляли за ворот салфетки и оглядывали выставленные под водки закуски (заливное, паштет и кулебяку).