Оскомина

Ведь что греха таить: они опасались, даже несколько дичились его.

Тетушки как бы нехотя поддерживали разговор, не особо улыбались его шуткам, отказывались от дорогих конфет, коими Тухачевский их угощал, и, прощаясь с ним, не стремились заручиться обещанием, что он вскоре снова осчастливит их своим посещением. Иногда откровенно изображали усталость после двух-трех минут разговора, боролись с сонливостью, превозмогали зевоту. И вопреки всем стараниям все-таки мучительно зевали с закрытым ртом и часто-часто моргали, чтобы на глазах не выступили предательские слезы – и такое бывало.

И стоило ему постучать в дверь и спросить разрешения войти, торопливо брали с полки и раскрывали на коленях книгу Свечина, показывая, кто их истинный кумир.

Конечно, нельзя их упрекать в том, что их лучшие и самые пылкие чувства принадлежали Александру Андреевичу, но и Тухачевскому они могли бы уделить чуть больше внимания. Ведь он этого заслуживал и со своей стороны старался всячески им угождать. Но несносные старухи уперлись так, что их не сдвинуть.

И вот результат. Тухачевский резко оборвал дружбу с ними и перестал у них появляться, что было явным признаком горделивой обиды. И им, зазнайкам и привередам, оставалось лишь сожалеть о своей промашке и локти кусать, ведь Михаил Николаевич мог бы помочь с дедом, похлопотать за него или хотя бы разузнать, что и как.

Но, с другой стороны, что ж он – не понимает, когда и при каких обстоятельствах следует, забыв все обиды, самому поспешить на помощь! Или?.. Тут в головы тетушек закрадывалась пугавшая их догадка: или арест деда неким образом связан?.. Связан с появлением Тухачевского в их доме?

Иными словами, неспроста он к ним зачастил…

Эта догадка не просто вселяла в них растерянность, но вызывала некую оторопь. «Неужели?! – спрашивали себя тетушки, прикрывая ладонью рот, и – не в силах совладать со своей догадливостью – гнали ее прочь: – Нет-нет, не может быть! Это попросту невозможно!»

Между тем прекратившиеся визиты Тухачевского озадачивали и дядю Адольфа, лишившегося своего шахматного партнера и вынужденного играть с самим собой в шахматы как в шашки. Дядя Воля иногда подсаживался к нему, несколько раз обыгрывал и выживал из-за доски – с тем чтобы пригласить в партнеры дядю Валентина, с которым они не столько переставляли фигуры, сколько о чем-то переговаривались.

И если что и слышалось из их переговоров, то это часто повторяемое имя: «Тухачевский».

Отец даже ему звонил, но ему ответили, что Тухачевского нет в Москве. «А вы не скажете, когда?..» – хотел он спросить, но его вопрос оборвали заранее заготовленным ответом: «И неизвестно, когда он будет».

Словом, все его ждали, и только я один упрямо не ждал, почему-то уверенный, что мое ожидание не сбылось бы, а вот отказ от него непременно сбудется, Тухачевский у нас появится, и деда тотчас, словно по волшебству, отпустят.

Но отказ есть отказ. Поэтому ничего не сбылось, и с этих пор я стал освобождаться – излечиваться – от своей любви.

Излечиваться и с самолюбивым упрямством ненавидеть Тухачевского, словно, играя с ним в арест и конвоирование, я – по свойственному ему коварству – обрекал на участь арестованного собственного деда.

Фраппирует

Через полгода после всех этих событий мы получили от деда первое письмо, а затем письма стали приходить чаще, примерно раз в месяц или в два месяца. Мы все пытались вычислить закономерность (так нам было бы спокойнее): почему чаще и почему реже – с чем это связано, отчего это зависит? Предположения были разные, но ничего путного в объяснение этого факта мы придумать не могли. Закономерность от нас ускользала, вынуждая расписаться в убогости своей логики и собственном интеллектуальном бессилии.

В конце концов некоторые из нас даже опустились до того, чтобы приписать частоту получения писем… погоде.

Наша тетя Юлия из Ленинграда, подолгу гостившая у нас, маленькая, с хвостом длинных рыжих волос (все их называли власами) и перламутровым глянцем на аллергически-красных щеках, первой это изрекла: «Наверное, оное зависит от погоды. Кому охота под проливным дождем возить письма на почту!» Кое-кто ее неуверенно поддержал, поскольку погода по своей непредсказуемости приравнивалась у нас к провидению. Но большинство с ней не согласилось и даже сочло ее версию отчасти кощунственной, принижающей достоинства деда.

Зато версия тети Юлии – по принципу от противного – натолкнула нас на собственную версию. Мы посчитали, что дед заслужил эту привилегию – часто писать письма, что он на хорошем счету, что к тому же его ценят как специалиста в области военной стратегии. И, может быть, даже советуются с ним по вопросам организации массовых работ, максимального использования людских ресурсов и вовлечения их в социалистическое созидание.

О, какие мы были близорукие и наивные! Какое прекраснодушие сквозило в наших рассуждениях, отголоски коих благодаря переписке доносились до деда!

Мы не имели ни малейшего представления о тех условиях, в которые попал дед. В своей преступной близорукости мы готовы были даже допустить, что там, в лагере, дед и впрямь перевоспитывается. Во всяком случае, та же тетя Юлия, после мытья головы восседая на кухне с большой расческой, распуская свои непокорные рыжие власы и подбирая шлейф халата, чтобы никто в нем не запутался и не споткнулся, однажды изрекла: «Все мы, однако, не без недостатков. Все – без исключений».

Изрекла, конечно же, метя в деда, коего мы превозносили именно за исключительность его неоспоримых достоинств. В кого же еще ей метить, если они с ним были в контрах и тетя Юлия любила, округлив глаза, повторять, что дед ее вечно удивляет, неприятно поражает и, как она выражалась, фраппирует.

Но, как ни странно, дед впоследствии, когда он уже освободился и вернулся домой, на улицу Грановского, с тетей Юлией как-то слишком легко согласился: «Ну вот, ты как всегда права. Трудовые будни меня исправили и перевоспитали. “В трех кровях купано. В трех щелоках варено. Чище мы чистого”, как сказано у одной писательницы, близкой к народу. Так что смело принимайте… перевоспитанного».

Но что, пожалуй, самое странное, дед без всяких иронических кавычек признал размах социалистического созидания и даже рисовал нам некие грандиозные панорамы.

Рисовал, явно всего недоговаривая и утаивая некий секрет, открывшийся ему, но скрытый от нас, коим не удалось в трех кровях искупаться, в трех щелоках вывариться, побывать, испытать, участвовать и самим почувствовать.

Во взлохмаченной голове деда явно рождалась божественная Венера – его будущая концепция. Нашлись и единомышленники из числа его близких друзей, и произошло слияния мнений… но об этом я расскажу чуть позже.

А сейчас завершу картину под названием «Не ждали». Итак, со всей очевидностью обнаружилось, что дед принес с собой некий секрет. Тут уж наш маленький народец впал в полное недоумение, поскольку, по мнению всех, было не исключено, что после лагеря дед вернется хотя и внешне перевоспитанным, научившимся держать язык за зубами, но внутренне обиженным на власть – обожженным, циничным, насмешливым и даже озлобленным. Но этого не случилось. Похоже, дед был благодарен судьбе за то, что в лагере ему пришлось пострадать, но при этом он обогатил свой жизненный опыт.

Впрочем, он писал несколько иначе, поскольку для него, как и для Декарта, жизнь – существование – заключалась в возможности мыслить: «Я обогатил свой мыслительный опыт, расширил умственные горизонты и кое-что понял из того, к чему вряд ли осознанно приблизился бы и прикоснулся, словно к пламени свечи, за стенами кабинета».

Собственно, сравнение со свечой здесь лишнее и отдает некоей вычурностью, не свойственной деду. Повторяю, он терпеть не мог всяких красивостей и вычур, но в данном случае сознательно погрешил против своего вкуса, чтобы задержать наше внимание на этой якобы случайной погрешности и побудить нас к поискам скрытого смысла, замаскированного ею.