Оскомина

Моя мать истолковала все по-своему.

– По-вашему, моему отцу грозит опасность? Его могут расстрелять?

– Это уж как суд решит, гражданка…

– Значит, будет суд? Но мой отец не совершил ничего дурного. Он всю жизнь работал на благо Красной армии, стремился сделать ее сильной и непобедимой. Его оговорили. Оклеветали.

– А с реакционером Свечиным он дружил?

– Дружил, только какой же он реакционер?

– А где сейчас пребывает дружок вашего отца, вы знаете?

– Ну, в лагере пребывает… – Мать охотно определила бы для Свечина другое место пребывания, но была вынуждена смириться с этим.

– Вот именно. В исправительном лагере. Значит, у него есть что исправлять. Мозги, например, не туда повернутые…

– У каждого можно найти недостатки…

– Недостатки недостаткам рознь. Та змея тоже, наверное, шипела…

– Ах, что вы такое говорите! – Мать больше всего желала, чтоб было сказано нечто совсем иное взамен услышанного ею.

– Я говорю то, что ваш отец арестован. Остальное покажет следствие. А подарок унесите и спрячьте. В протоколе о нем упоминать не обязательно. И будем считать, что вы нам его не показывали. Так, гражданка, спокойнее и для вас, и для нас.

– Для меня покоя больше не будет, – глухо проговорила мать и унесла подарок так, словно этим выражала свое сожаление о том, что его вынесла.

Глава шестая. Ищут тетрадь

Унесли

Деда вскоре увели. Перед этим он со всеми простился – кого-то обнял, кому-то низко поклонился в ноги, а меня снова взял на руки, слегка подбросил и расцеловал.

– Слушайся старших, а больше всего – самого себя.

– Ну, ты научишь! – Тетушки явно опасались за последствия моего усвоения уроков деда.

– Я не учу, а так… высказываю некое пожелание.

– Лучше скажи ему, чтобы он ногти не обкусывал, а стриг ножницами, и не где попало, а над листочком бумаги, который потом складывал бы вчетверо и выбрасывал. – Минута была такая, что тетушки от растерянности не знали, о чем говорить, и поэтому говорили все подряд, лишь бы не молчать, хотя им заранее было стыдно за те глупости, кои лезли в голову.

– Слышал? – спросил меня дед, чтобы удостовериться, что я на самом деле ничего не слышал и не хотел слышать – так же, как и он сам. – Ну, прощайте…

– Прощай, Гордей. – Тетушки всхлипнули и достали платки – достали откуда-то, где их не должно быть, но они почему-то там оказались.

Дед истолковал это по-своему.

– Мы люди надменные и простые. Слез у нас нет. Глаза сухие.

– Мы не плачем, Гордей. – Тетушки и впрямь не позволили себе иметь заплаканный вид, но и ему поставили условие: – Только ты возвращайся.

Когда за ним закрылась дверь и кабина заранее вызванного конвоирами лифта стала спускаться вниз, всем нам было приказано оставаться на своих местах: не разрешалось даже переходить из одной комнаты в другую. На умоляющий стон тетушек: «Можно хотя бы выпить стакан воды? Ночь такая душная, и нас мучит жажда» – сотрудники ОГПУ ответили: «Потерпите».

Но затем сами налили в стакан и принесли им воду. Тетушками это было истолковано как любезность, хотя и такого толка, что особо благодарить за нее, тем более после всего пережитого, они не сочли нужным и лишь едва заметным надменным кивком головы выразили свою признательность.

При обыске служаки из ОГПУ перерыли все не только в кабинете деда, но и во всей нашей большой квартире, за ширмами, занавесками и перегородками. Перетряхнули ящики шкафов, гардеробов, туалетных столиков и секретеров. Промяли, прощупали, вывернули наизнанку все – вплоть до подушек и перин. Забрали с полок все книги Свечина, несмотря на протесты тетушек и их возгласы:

– Я этого еще не дочитала! Там моя закладка!

– На эту книгу записалась целая очередь. Я всем обещала. Что мне теперь им сказать!

– Этим изданием я очень дорожу. Прошу его не уносить.

– Эта книга мне подарена автором. Нельзя же так бесцеремонно!

Несмотря на эти протесты, книги Свечина свалили в мешок и унесли. После этого тетушки долго смотрели в никуда, словно на их глазах совершилось нечто ужасное, чему они даже не могли подобрать слово. Наконец тетя Олимпия сказала за всех – сказала своим грудным баском, придававшим ее словам особую убедительность:

– Кощунство… это кощунство.

Ее единодушно поддержали:

– Так обращаться с книгами…

– Надругательство…

– Насилие над личностью…

– Какая личность! Да будет вам известно, что личность как понятие упразднена, – произнес дядя Адольф, уминая пальцем щеку, под которой скрывался беспокоивший его зуб. – Впрочем, вам это известно, вам известно. До чего мы дожили! Книги великого человека сваливают в мешок и уносят!

– Тихо. Нас могут услышать, – сказала тетя Зинаида, оглядываясь по сторонам, но вопреки своему же призыву не понижая голос и тем самым не лишая себя удовольствия бросить вызов кому-то за стенкой.

Дадут подержать револьвер

Во время обыска отец, сменивший пижаму на дырявую, траченную молью фуфайку и домашние брюки, которые отыскал в гардеробе, но давно не носил и даже не был уверен, что это его брюки, поскольку гардероб у нас общий и там много чего напихано… отец топтался возле столика с телефоном.

Он несколько раз брал в руки трубку, но при появлении кого-то из посторонних (под ними подразумевались сотрудники ОГПУ) торопливо клал ее на место.

– Звонить не положено, – на всякий случай напоминали ему эти самые посторонние, сновавшие взад и вперед с озабоченным видом и занятые делами куда более неотложными, чем необходимость подробно выяснять, зачем он топчется возле телефона.

– Да-да, я знаю… – отвечал он, пряча руки за спину и тем самым показывая, что не собирается прикасаться ими к телефонной трубке.

Но стоило им исчезнуть, и он всякий раз воровато возобновлял свои попытки.

Наконец нашелся один из сотрудников, всерьез заинтересовавшийся его поведением. Это был помощник следователя, который сам взял в руки трубку, послушал гудок, словно он мог содержать некую скрытую информацию, – послушал, как врач слушает больного, и учинил отцу короткий допрос:

– Кому вы намереваетесь звонить?

– Мне душно. Я хотел вызвать врача. Можно?

– Духота – это не повод, чтобы вызывать врача. Всем душно.

– Но мне очень душно, поймите. У меня учащенный пульс. Аритмия. – Отец протянул руку, чтобы тот сам пощупал ему пульс и удостоверился, насколько он учащенный.

– Я не врач.

– Тогда разрешите позвонить моей знакомой.

– Кому именно?

– Юлии Ивановне Кузьминой. Она мне дает советы, что делать в таких случаях.

– Вы хотите поднять ее среди ночи, эту вашу Юлию Ивановну?

– Она не моя. Юлия Ивановна некоторым образом связана с Михаилом Ивановичем Тухачевским. У них имеется дочь Светлана. Вам это известно?

– Нам все известно.

– Она не рассердится. Она сама настаивает, чтобы я звонил в любое время года.

– Время года?

– Простите, я оговорился. В голове все перемешалось. Время суток, конечно.

– Можно и время года. Я не против. Вивальди, Чайковский и кто там еще?..

– Нет, зачем же? Я не времена года имел в виду.

– Что ж… пожалуйста. Звоните. – Он сам подал отцу трубку, как подают предмет, воспользоваться которым по назначению не возбраняется, а, напротив, поощряется и приветствуется – особенно в том случае, если этим предметом намерены правильно и разумно распорядиться.

– Благодарю. – Отец тянул и медлил, как бывает, если полученное разрешение содержит в себе скрытый запрет.

– Ну, какие там благодарности…

– И все же, все же…

Я слышал этот разговор, и меня до сих пор удивляет, что помощник следователя разрешил моему отцу позвонить. Не должен был разрешить, а вот разрешил.

Разрешил, словно у него были на это свои соображения. И сам не ушел в другую комнату, как обычно уходят, не желая мешать и быть лишним при разговоре, а остался рядом с отцом, чтобы все досконально услышать.