Оскомина

– Нет-нет, что вы! – Дед поспешил заверить, что он на самом деле чужд всякого сарказма, тем более в разговоре с вождем. – Я имел в виду подарок к моему юбилею.

– Ах, этот. Помню, помню. – Сталин сделал несколько коротких затяжек, раскуривая гаснущую трубку. – Что ж, мой намек не подтвердился… Да я, собственно, ни на что и не намекал. Так… убил эту гадину, когда навещал мою матушку, совсем уже старенькую, и попросил заспиртовать в банке. Заспиртованная-то она не так страшна, как живая. Не так ли?

И Сталин на прощание пожал деду руку.

Входки

Однако возвращусь к событиям той ночи, когда арестовали деда.

Итак, шаги на лестнице и первые два звонка той ночью никто не услышал, кроме меня. В нашем семействе все глухари, особенно старшее поколение, или, как их у нас называли, политкаторжане, способные спать на ходу, под окрики жандармов и звон кандалов.

К тому же на ночь мы открыли окна, и от свежего воздуха всех и вовсе сморило. Хоть из пушки пали – не добудишься.

Я же, кандального звона никогда не слышавший, сплю чутко и мигом вскакиваю от малейшего шума, даже от скрипа половиц и шарканья ног в коридоре, когда тетушки, как сомнамбулы, крадутся, не зажигая свет, к туалету. Поэтому я и проснулся на первый звонок и, встревоженный, прибежал в спальню к родителям. Мать же пробудилась лишь на третий звонок и спросонья бросилась… к телефону.

И, только взяв трубку и услышав гудки, разбудила отца, чтобы он открыл дверь. Сама она, воинственная днем, по ночам боялась не только открывать, шевелить цепочками и греметь задвижками, но даже посмотреть в глазок и тем самым выдать себя неведомому лиху, затаившемуся за дверью.

Отец как был в полосатой пижаме, так и поднялся с постели. Он включил настольную лампу на тумбочке и стал жадно пить смородинный кисель, оставшийся в чашке. Мать всегда ему ставит на ночь кисель. Но на этот раз она не позволила ему утолить жажду, отняла у отца чашку и чуть ли не вытолкала его из спальни, хотя он всячески сопротивлялся и делал вид, что если в чем решительно не нуждается, так это в подобном подталкивании.

Он постоял перед дверью в надежде, что за дверью ошиблись этажом и звонки больше не повторятся. Но когда раздался четвертый – длинный – звонок, отец спросил боязливо и неприязненно:

– Кто еще, господи?

– Откройте. ОГПУ.

Услышанное показалось отцу настолько невероятным и неправдоподобным, что он по наивности брякнул:

– ОГПУ? Мы не вызывали…

Мать у него за спиной аж вся зашлась от возмущения и зашипела:

– Ты что – дурак? Открывай. И вытри губы.

Это был тот редкий случай, когда она назвала отца не ласковым словом «глупенький», а дураком. И отец ничуть не обиделся, принял это как должное и лишь улыбнулся мне извиняющейся улыбкой, призывая смириться с тем, что он терял в моих глазах свой авторитет.

Рот у отца был испачкан киселем, и он хотел вытереть губы изнанкой рукава, но не позволил себе, чтобы избежать попреков, и вытер тыльной стороной ладони.

В это время на пороге прихожей неслышно возник дед, одетый так, словно собирался по грибы, но не с корзиной, а с заранее собранным туеском, как он называл маленький фанерный, обитый ситчиком чемоданчик.

– Наверное, это за мной. Пора, дорогие мои. У каждого свой срок – вот и мой срок, видать, наступил…

– Вот еще глупости. Просто какая-то ошибка.

– Там не ошибаются.

– Где это там?

– А в овраге…

– В каком еще овраге?

– В овраге с черемухой, хотя черемуха поди уже отцвела.

– Опять ты за старое!

– Ну не в овраге, а в ОГПУ, если тебе так больше нравится.

Отец тем временем открыл. Вернее, посчитал, что открыл входную дверь, хотя на самом деле своими судорожными рывками запер замок еще на два дополнительных оборота. Тогда мать сама справилась с замком и поворотами ключа привела его в нужное положение.

Снаружи дверь сильно толкнули, и она распахнулась – словно бы упала – вовнутрь.

– Гордей Филиппович Варга здесь проживает? – спросил возглавлявший наряд сотрудник ОГПУ, по виду следователь, опрятный, выглаженный, прилизанный на висках, но с торчащими из-под козырька вихрами.

Спросил, сверяясь с бумагой, которую держал в руках.

– Здесь. – Дед выступил вперед, показывая, что под этим именем скрывается он, другие же, в том числе и я, прятавшийся у него за спиной, не имеют к этому имени никакого отношения.

– Вот ордер…

Следователь невнятно выговаривал слова, поэтому дед не расслышал и переспросил:

– Что, простите? Орден?

Следователя это развеселило.

– Да, уполномочены вам вручить… за ваши заслуги перед военной наукой. Только все-таки не орден, а ордер. Ордер на ваш арест.

Дед нацепил очки и внимательно прочитал бумагу.

– Запятая не проставлена. Тут по правилам русского языка полагается запятая.

– Обойдется и так. Теперь в силе революционные правила.

– Без запятой я не согласен.

– Оказываете сопротивление?

– Никакого сопротивления я не оказываю. Но документ должен быть оформлен по всем правилам, – сказал дед и… получил от следователя тычок в зубы, снизу вверх и настолько молниеносный, что самого тычка мы не успели заметить, а лишь увидели, как у деда перекосилось лицо и потекла струйка крови по разбитому подбородку.

– Достаточно? Или желаете продолжить? – спросил вихрастый следователь.

Дед вытер подбородок тыльной стороной ладони и спросил:

– Ваша фамилия?

– Будете жаловаться? Пожалуйста, мой дорогой.

– Прошу без фамильярностей.

– Пожалуйста, пожалуйста. Вихрастый моя фамилия.

– Так вот, товарищ Вихрастый. – Дед засомневался, что произносит настоящую фамилию, а не обманку, которую следователь ему подсунул. – Без знаков препинания документ недействителен, – убежденно сказал дед.

Сказал… и получил еще один тычок.

– Дедушка, не надо! – закричал я, дергая его снизу за рукав.

– Гордей, не спорь, ради бога. Прекрати свои выходки, – накинулась на него мать.

– Это не выходки, а входки. Входки с оружием, без документов – в чужую квартиру, – промычал (простонал) дед, выплевывая выбитый зуб, и получил третий удар.

Удары, как и звонки в квартиру, тоже сосчитал я.

Захотелось киселя

Прежде чем деда увели, у нас в квартире был обыск, продолжавшийся всю ночь.

Конечно, никто из нас не спал. Наскоро прибрав постели, все полуодетыми сидели в креслах и при свете огромной желтой луны, висевшей за окнами и размытой, как марево, казались призраками или ожившими кошмарами из собственных снов.

Все молчали, и затянувшееся молчание угнетало, сдавливало горло, как удушье. Несмотря на духоту, тетушки зябли. Их лихорадило. Тетушка Зинаида и тетя Олимпия завернулись в одеяла, как в коконы. Они то закрывали, то вновь открывали, рывком распахивали окно – так, что дрожали стекла.

Им вдруг до безумия захотелось киселя, который мать сварила накануне вечером, но они не стали его тогда пить, потому что он был очень горячим. А сейчас – захотели, но не решались попросить и от жалости к себе… заплакали, таким нелепым показалось им это желание – дурацкого киселя во время обыска, и сами они – нелепыми, и этот обыск, и вся их неудавшаяся жизнь…

Они тихонько подозвали меня, погладили по голове и шепнули мне на ухо:

– Дружочек, принеси-ка нам… будь столь любезен…

– Пирожное? Бизе?

– Жорж Бизе – это композитор. А пирожное – это безе. Сколько тебе повторять. Вечно ты путаешь.

– Сейчас принесу. – Я метнулся за пирожным.

– Нет-нет, не пирожное, – остановили они меня. – От пирожного пить хочется. Принеси нам… ну, знаешь, там на кухне, в кастрюльке…

– Куриный буль? – Так я для краткости называл бульон, но тетушки не стали меня поправлять.

– В синей кастрюльке, синей с цветочками. Помнишь сказку, мы тебе читали: «Съешь моего киселька с молочком»? Вот киселька нам и принеси…