Оскомина

Дед передавал эти высказывания Свечину, и тот, пожевывая губами, недовольно хмурился, посапывал, отворачивался, рассеянно брал что-нибудь со стола, вертел в руках, подносил к глазам и придирчиво разглядывал, словно штабную карту сквозь лупу. И, убедившись, что взятый предмет никак не соотносится с собственным мнением об услышанном, откладывал его и раздраженно произносил: «Это не белье на веревках, чтобы его сушить. Точность точностью, но излагать надо с блеском».

Тухачевскому этого блеска как раз и не хватало, но на любую критику в свой адрес он отвечал: «Ну, это лишь по мнению профессора. – Он не уточнял, какого именно профессора, но всем было ясно, что, конечно же, Свечина. – Профессор нас во всем превосходит. Возвышается на целую голову, но напомню, что Наполеон сказал одному из своих приближенных: “Генерал, вы ростом выше меня как раз на одну голову, но, если вы будете мне грубить, я немедленно устраню это различие”».

Михаил Николаевич произносил эту фразу со столь свойственной ему любезной – обворожительной – улыбкой, но звучала она зловеще – во-первых, потому, что его еще ребенком сравнивали с Наполеоном, а во-вторых, потому, что он занимал положение, позволявшее ему легко осуществить эту угрозу – уменьшить чей-то рост. Сознание своей власти приятно кружило ему голову, хотя в отношениях со Свечиным он не склонялся к подобным методам, способным больше свидетельствовать о его слабости, нежели о силе. Превосходству Свечина он стремился противопоставить другое – свое честолюбие и несгибаемую волю, кои вместе могли обеспечить достижение любых поставленных целей.

Тут Александр Андреевич никак не мог с ним соперничать. Честолюбец из него был никакой, а тем более честолюбец циничный, не обремененный сомнениями, веселый и оптимистичный. И по сравнению со Свечиным даже Обломов был человеком чудовищной воли. А потому и никаких целей он себе не ставил и достичь их не мог – никаких, кроме одной: служение своему долгу, хотя это вряд ли можно счесть целью. Следование долгу – это скорее жертва. Жертва же (равно как и долг) никогда не создавала Наполеонов, а создавала рабов, каким бы химерам эти рабы ни служили, будь то царь, присяга или Бог.

Тухачевский же с детства не верил в Бога и был кощунником, подзывавшим к себе любимых собак по данным им кличкам: Бог-Отец, Бог-Сын и Бог – Святой Дух. И собаки отзывались, бросаясь к нему с радостным визгом, лизали руки и поскуливали, выпрашивая подачку: если не наградить их кусочком сахара, то… упразднить в России православие. Вернее, Михаил Николаевич сам упрашивал об этом большевиков и даже подал им проект подобного упразднения, рассматривавшийся на самом высоком уровне – куда выше Отца, Сына и Святого Духа, вместе взятых.

Изымали

Предложение деда выпить не только за Триандафиллова, но и за Свечина и тем самым почтить выдающегося ученого вызвало у всех гостей смущение и некоторую неловкость, вызванную тем, что они, может, и рады были бы почтить, но не чувствовали себя вправе, поскольку о Свечине ничего толком не знали. Такие уж попались гости – не из сведущих, а так… шутники, болтуны, выпивохи. На их лицах, обращенных к деду, так и было написано: вы уж нас извините, но мы, как бы это выразиться, недостаточно осведомлены, кто такой этот ваш Свечин, чтобы за него пить. А то ведь может оказаться, что он… гм… не совсем подходящая кандидатура или даже попросту враг, а мы за него тут распиваем.

Такие сомнения на лицах прочитывались, и все невольно поглядывали в сторону Тухачевского, который, как человек посторонний, один мог сомнения подтвердить или рассеять. К примеру, подтвердить словами: «Да, я рекомендовал бы воздержаться от ненужных тостов и возлияний». Или, наоборот, опровергнуть, внушив всем, что они могут смело поддержать предложенный тост. Но Михаил Николаевич молчал, и все склонялись к мысли, что это молчание – предостерегающее от излишнего энтузиазма, и, подняв рюмки, опасливо ставили их на стол.

И как раз в этот момент Тухачевский провозгласил:

– Что ж, я поддерживаю. За Александра Андреевича Свечина – с превеликим удовольствием.

– Тем более что его с нами нет, – тотчас отозвался мой дед, явно желавший к этому что-то добавить, но воздерживавшийся от этого, пока отсутствие Свечина не стало поводом для всякого рода озабоченных вопросов.

– А его приглашали?

– В таком случае весьма странно…

– Почему же его нет?

Все смотрели на деда, ожидая от него ответа, но тот мягко отвел эти ожидания:

– На эти вопросы лучше меня ответит наш гость Михаил Николаевич.

Все головы тотчас повернулись к Тухачевскому.

– Вы уполномочиваете меня ответить? – спросил Тухачевский деда, не скрывая некоторого недоумения.

– Да, с вашего позволения…

– Чем же я заслужил такую великую честь?

– Многим, многим заслужили-с, почтенный Михаил Николаевич. О ваших подвигах земля слухом полнится. – Дед старался быть как можно приятнее гостю, от преизбытка любезности даже несколько преувеличивая его заслуги. – Но главным образом заслужили тем, что одним из первых внедряли у нас в многострадальной России концентрационные лагеря. Полезное нововведение. На тамбовщине-то помните? Изымали… ваше словечко. Изымали в лагеря семьи восставших бандитов, и детей, и женщин. И заложников сотнями расстреливали, и среди них – беременных и малолеток…

– Так то бандиты же…

– Верно, верно… Но я, с вашего позволения, вернусь к лагерям. Вот и генерал Свечин ныне в лагере пребывает. Что ж, по вашей логике выходит, что он тоже отпетый бандит?

– Не берусь судить. Делом Свечина не интересовался. Отсидит свой срок и вернется, в конце концов. Куда он денется!

– Вернется, вернется, если в овраге не расстреляют. В конце концов все возвращается на круги своя. А пока суть да дело, вы травлю организовали в Военной секции Коммунистической академии.

– Потрудитесь выбирать выражения. – Тухачевский слегка побледнел, однако это ему шло, что дамы сразу между собой отметили. – Не травлю, а совещание.

– А на оном совещании прочли доклад. И брошюрку выпустили… Пахучую, надо сказать, брошюрку…

– В науке… и в военной науке тоже… допускается полемика. Вы это лучше меня знаете, уважаемый Гордей Филатович…

– Филиппович.

– Простите, Гордей Филиппович. Мы с вами еще недостаточно хорошо знакомы. Так о чем я?

– О брошюре, – подсказал дед.

– Ну так вот. Упомянутая вами брошюра выражает мое несогласие со взглядами профессора Свечина.

– Полемика? Несогласие? Святое дело… Кто ж возражает! – Дед всячески показывал, что уж он-то не поборник таких возражений. – Пожалуйста! Не соглашайтесь! Но выносить приговор… – Дед слегка замялся. – Выносить приговор, дражайший Михаил Николаевич, – прерогатива совсем других инстанций. Скорее судебных, чем научных. Тем более что один приговор Свечину уже вынесен, а тут вы со своим приговором… Не много ли?

– Так уж совпало. Извините.

– Не совпало, а вы воспользовались тем, что Александр Андреевич не может вам ответить. Вы ведь знаете, какой он полемист. Он бы вас по стенке размазал.

– Снова настоятельно прошу вас выбирать выражения, – повторил Тухачевский с твердостью, свидетельствовавшей о том, что у него хватит терпения, если понадобится, повторить это и в третий раз.

– Накипело. – Дед по своей привычке пожевал губами, одну выворачивая кверху, а другую оттягивая книзу. – Уж не обессудьте. Давно искал случая с вами объясниться. И чтобы не докучать гостям сведением наших счетов, извольте в мой кабинет. Там и продолжим.

Гости обеспокоенно зашептались:

– Они оба так возбуждены…

– Как бы чего-нибудь не вышло…

– В кабинете есть оружие? Револьвер, к примеру, или что-то в этом роде?

– Миномет не хотите? Или пушку-гаубицу?

– Ваши шутки неуместны…

– А стенографистка у вас есть? – насмешливо спросил Тухачевский, словно подыскивая хоть какую-то замену отсутствовавшему револьверу. – Я допускаю, что у вас в кабинете всегда дежурят стенографистки, но, боюсь, сегодня их может не оказаться.