Жертвуя малым

Вернулась я в мир дольний, вижу: сидит Полная Луна над чужим вождем, как изваяние, недвижимо, а душа-то в ней еле теплится. Перекат стоит, кулачищи сжав, на противников, как на стаю касаток, глядит недобро, защищать меня до последней капли крови готовится. И садится у ног его вождь-хозяин: волосы встрепаны, борода в рвоте горькой измазана, глаза, как в сети опасной, в красных прожилках. Сел, бороду пожамкал, покривился страшно, за горло себя взял. Кто, слышу, сипит, кто посмел? На моей земле, под моим кровом кто удумал гостей травить? И вдруг как вскочит сильно, как захрипит сорванными связками, глаза больные выкачав: кто?!

А дальше уж совсем коротко. Спустилась ночь, и новый день пришел, стали собирать сухопутные три больших костра на побережье. Воскресший вождь нам охрану выставил, верных ему охотников, ну, а я и вождь мой муж устроили Мудрую так, чтоб муки ее облегчить. За ночь, да за новый день отыскали сухопутные злодеев, ими жена и сноха незадачливого охотника, сыночка у меня отнявшего, оказались. Они-то и подложили в кушанья, да в хмельное злых трав. Как уж так вышло, что их до приготовления яств допустили, — того ни мне, ни вождю моему мужу неведомо. Да уж мы и не спрашивали. Тут уж сухопутные без нас все решили. Не будет предательницам пощады, так сказали. И порубили обеих баб живьем, а уж потом, когда те теней лишились, огню их останки скормили. А третий костер принял плоть первенца вождя-хозяина, восторжествовала, стало быть, и без нас земная справедливость. Ну а я, да вождь мой муж над телом Мудрой остались молчаливые дни коротать, ждать, когда птица души ее трудно к небу воспарит. А теперь вот ты явился, Светлый, и хоть знаю я, что нельзя просить, а, может быть, сжалишься, отпустишь душу Полной Луны на свободу? Тяжко ведь ей в умирающем теле томиться, горько на чужбине умирать среди речи постылой и деяний нечестных. Сжалься, очень тебя прошу.

Соль недолго колебался. Слыша, как хрипло дышит за спиной Чиэ, ощущая жар, волнами расходящийся от ее тела по всему тесному домику, он сказал, глядя прямо в широко распахнутые, похожие на колодцы без дна глаза молодой Матери:

— Нет, Луна, — сказал он. — Не могу. Да и, посуди сама, понравится ли толстухе, если ее наказ по ее же вине будет нарушен?

Юная тюлениха, кормилица Соля, ответила ему долгим, тянущим душу взглядом. «Хватит», хотел взмолиться он к ней, но она первая отвела глаза. Кивнула, словно что-то для себя решив.

— Будь по-твоему, Светлый, — сказала.

И больше, за все оставшиеся до момента окончательной смерти Полной Луны четыре дня, не произнесла ни слова.

Соль остался на материке. А когда Чиэ, наконец, умерла, так и не придя в себя, не сказав им ни слова на прощание, отправил Переката на тюленьи острова за подмогой в переносе тяжелого тела. Сам остался с Луной вдвоем, стеречь покой мертвого тела Мудрой.

Луна с ним не разговаривала, не ела и не пила, погрузившись в некое подобие транса. А к Солю стал приходить Лука, младший сын воскрешенного вождя, подросший, разом возмужавший, посуровевший со смертью старшего брата. Он всегда приходил с сестрой, оба были дивно похожи и хороши собой. Светланка, сестра его на год старше, выросла в чудесную девушку: пшенично-русая коса до пояса, тонкий стан, соболиные брови вразлет. «Беловолосый!» — закричали они, впервые встретившись с ним после дня похорон в пенной полосе прибоя. Соль пришел к морю пораньше, едва только солнце взошло, — промочить ноги и полюбоваться на далекий горизонт, за которым лежала однажды отринувшая его Заповедная земля. Никаких встреч не ждал он в столь ранний час, все важные дела обговорил с воеводой прошлым вечером, когда догорели погребальные костры. Но воеводины младшие дети, как оказалось, тоже были ранними пташками: каждое утро прибегали они на пляж собирать раковины съедобных моллюсков. «Беловолосый!» — с восторгом завопил один и подхватила другая; и подростки бросились к нему наперегонки, смеясь, рисуясь друг перед другом, начисто забыв горести прошедшей ночи.

— Кыш, горластые! — попытался прогнать их Соль, да не тут-то было: дети знали его как своего и ничуть не боялись.

— А помнишь, — теребил за край накидки Лука, пока Светланка, стыдливо хихикая, из-под длинных ресниц рассматривала мелькающую в прорезях рыбьего плаща наготу Светлого бога. — А помнишь, как ты полуночников-то!..

Так и прилепились к нему смешливые сорванцы, привязались хвостиком. Смирившись, Соль больше не гнал их, из восторженных рассказов Луки узнавая о себе много нового. И как он сотню лишенных тени одной левой положил, и как походом ходил на край света к терему красна солнца, и как законы людям дал, да не человечьи, а премудрые, божественные. Со слов юркоглазой Светланки выходило так, что половина континента заселена уже его потомками, могучими и бесстрашными героями с огненной кровью, каждая капля которой способна упокоить тысячи красноглазых. Удивительно Солю было только одно: как это, после всех его подвигов, по земле еще бродят целые и невредимые несытые? Но младшие дети воеводы были твердо уверены, что такое положение дел временное.

— Ведь теперь ты пришел, чтобы всех-всех полуночников извести, да? — трещала ему Светланка в одно ухо.

— Вот я вырасту, построю большой корабль, и все вместе мы поплывем в Яблочную страну, вот увидишь, Беловолосый! — звенел в другом ухе мальчишеский дискант Луки.

Что ж, ему отрадно было проводить с ребятишками время. Вскоре к ним присоединились приятели брата и сестры, а уж к вечеру третьего дня матери детворы, пообвыкнув, начали зазывать Беловолосого в гости на пироги и соленья. Соль отказывался, беспокоясь за тюленью чету и их молчаливую стражу, и тогда дети хозяек, исполненные торжественной важности от возложенной на них миссии, стали приносить к порогу гостевого домика нехитрые яства, приготовленные заботливыми руками их матерей. Помня наказ Чиэ, Соль исправно употреблял угощения, сколько в него влезало, но ни Перекат, ни тем более Луна, погруженная в скорбный транс, благосклонностью кулинарные изыски прибрежных стряпух не удостоили. Перекат ел рыбу, которую Соль ему приносил, долго нюхал ее, шевеля усами, разглядывал на просвет. Воду пил тоже только из рук Светлого бога. Соль видел это и сердце его сжималось от горечи: все усилия его, все попытки свести на нет застарелую ненависть двух народов, века мирной жизни в добрососедстве, — все это в одночасье пошло прахом из-за опрометчивости и шкурного страха троих человек.

«Но ведь дети растут, — думал он, следя с берега, как резвятся на пляже младшие отпрыски воеводы вместе с ватагой друзей. — Дети, привыкшие видеть перволюдей воочию».

Он переводил взгляд на странноприимный домик, и вспоминал Микадзуки, ее пустые, полные ночи глаза, ее сухой голос, монотонно повествующий ему о событиях страшных двух дней.

Ее сын мертв, и наставница умирает. И она, та, кто простила горожанам гибель собственного теленка по оплошности, ни за что не простит умышленного предательства. Почему, ну почему обстоятельства никогда не складываются в пользу первых людей?

А потом Мудрая умерла, и тюленьи люди, не доверяя сухопутным, сами перевезли на плоту по морю ее большое тяжелое тело. Ее похоронили в отеческих волнах, и Молодая Луна приняла новое имя наследницы титула. И шесть лет под ее мудрым правлением миновали, как один день. У нее родилось двое детей: старшая, как две капли похожая на мать, телочка с ласковыми черными глазами и телок с белым пятном на носу. Луна не прекратила торговли с прибрежным народом, привечая их лодки на нейтральном острове меж материком и защищенным завесой тюленьим архипелагом. С торговцами приезжал и воевода, он прожил заемной жизнью еще три года, но лихорадка сожгла его в одночасье в одно сухое злое лето. Забрала она и среднего сына, потом погиб третий брат, и новым воеводой в свои восемнадцать лет был провозглашен Лука, последний из сыновей славного рода. Позже он каждый год приплывал с обменным грузом на общий остров. Светланка была с ним, она превратилась в писаную красавицу, и женихов к ней сваталось немало, но брачному ярму она предпочитала морскую свободу. «Пиратка», — дразнил ее брат. «Помощница твоя, бестолковый!»