Продайся мне

— Что вы делаете? — пищу я, когда его рука ложится мне на талию, притягивает к себе, к невыносимо горячему телу.

— Возвращаю тебя обратно на работу. А ты о чём подумала?

Он умеет шутить? Я не успеваю толком удивиться, потому что губы Дамира касаются моих, и весь мир исчезает. Остаётся лишь мой тихий стон и трепетный восторг, который я испытываю второй раз в жизни.

25

Этот поцелуй отличается от того дикого и неконтролируемого поцелуя в немецком отеле. Дамир словно изучает меня, вкушает небольшими порциями, смакует, растягивает удовольствие. Его ладони целомудренно скользят по спине, но мне этого так мало. Хочу прижаться к нему как можно теснее, хочу щупать, исследовать, стонать от удовольствия. Запускаю пальцы в его волосы, вжимаюсь в твёрдое горячее тело.

Я оживаю, и каждая клеточка тела поёт, тянется к свету, к новым незабываемым ощущениям. Поддаюсь Дамиру, включаюсь в его игру: полностью растворяюсь в нашем неспешном поцелуе, касаюсь языком его языка, облизываю его губы, всхлипываю и трясусь, когда он крепче меня обнимает, впечатывает в себя так, что острая вспышка наслаждения ослепляет глаза.

Лихорадочно ощупываю его волосы, шею, сильные плечи, касаюсь ладонью там, где быстро бьётся его сердце. До моего сознания наконец доходит: для Дамира это не просто поцелуй, я же чувствую, слышу, осязаю. Между нами происходит что-то серьёзное.

Холодные щупальца сжимают моё горло. Отрицание, страх, неверие — гремучий коктейль из противоречивых эмоций давит на меня, заставляет прервать поцелуй и вырваться из тесных объятий Гордеева.

Я вернулась, чтобы работать, а не заигрывать со своим начальником. Ничем хорошим это не закончится.

— Извините, Дамир Александрович, у меня много дел. Мне некогда, — лепечу я и трусливо отступаю к двери.

— И куда же ты собралась? — его губ касается ироничная ухмылка.

— К себе, — дотрагиваюсь ладонями до горящего лица, испуганно смотрю на Гордеева, но он, кажется, не собирается вновь меня целовать. Лишь разглядывает, чуть склонив голову, и его карие глаза загадочно блестят. В который раз хочу узнать, о чём же он думает.

— Ты сама ко мне пришла. Зачем снова убегаешь?

— Я вернулась на работу, а не к вам, — отрицательно мотаю головой, чтобы доказать ему правдивость своих слов. Мне нравится быть помощницей Гордеева, а тот гостиничный поцелуй был огромной ошибкой. Как, впрочем, и сегодняшний. — Я занята, разве вы забыли?

— Чем занята? — саркастически вопрошает он.

— Не чем, а кем! У меня есть Назар. А наш поцелуй, — я неопределённо машу рукой, совсем теряясь под напором тёмно-карего взгляда, — это нелепая случайность. Я не успела понять, что происходит, и позволила вам… то, что позволять нельзя.

Гордеев усмехается и недоверчиво качает головой. Подходит к столу, опирается о него бёдрами, а руки складывает на груди.

— Помнится, в Берлине ты говорила совсем другое.

Боюсь представить, что он обо мне думает. Сначала вешаюсь на него и страстно отвечаю на поцелуй, затем изображаю из себя корыстную девицу, которая согласилась на унизительное предложение только ради того, чтобы не надрываться на тяжёлой работе, а на следующий день признаюсь в своих постыдных желаниях. Но сегодня снова иду на попятную и называю наш второй поцелуй нелепой случайностью.

С Дамиром я становлюсь совсем другой.

— Говорила. Но имела в виду другое, — нелепо оправдываюсь я. Поглядываю на дверь. Вот бы кто-нибудь зашёл в кабинет большого босса и прекратил мои мучения!

— Илана, почему тебе так сложно говорить о своих желаниях? Минуту назад ты стонала в моих объятиях и, если бы я был более настойчив, ты бы отдалась мне прямо на этом столе, — для наглядности он указывает на деревянную поверхность, и мои щёки обжигает едким пламенем. Как можно говорить о таком вслух?

— Вы ошибаетесь, — хриплю я.

— Разве? Проверим? — выгибает он левую бровь, смотря на меня с дьявольской улыбкой.

— Н-н-нет, пожалуй, я откажусь от ваших сомнительных экспериментов.

— Что и требовалось доказать, — хмыкает он. — Была бы уверена в своей правоте, не испугалась бы так сильно.

А у меня всё немеет в груди, ладоням становится холодно, щёки покалывает, словно я оказалась на двадцатиградусном морозе. Я ведь и правда боюсь, что он воспользуется ситуацией и соблазнит меня. Поцелует так, как целовал в Берлине, повалит на стол и сделает то, о чём мне даже думать стыдно.

— Я лучше пойду, — говорю это, а сама не могу сдвинуться с места.

Меня ломает от неправильных мыслей, от чувства вины перед Назаром, от запретного желания подойти к Дамиру и снова его поцеловать, наплевав на последствия. Всё тело колотит от ощущения собственной слабости и распущенности. Я собираюсь говорить только правду, но по-прежнему вру; я мечтаю выйти замуж за Назара, но думаю о своём начальнике; я хочу быть хорошей и порядочной, но постоянно ошибаюсь.

— И почему ты застыла? Ждёшь моего разрешения?

Киваю. Дамир подходит ко мне, пальцами обхватывает мой подбородок и заставляет посмотреть ему в глаза. Превращаюсь в натянутый комок нервов, когда он негромко, но отчётливо произносит слегка охрипшим низким голосом:

— Я не собираюсь трахать тебя на столе, чтобы потом тебе было легче расстаться с Назаром. Ты не дождёшься от меня прямых указаний, что делать дальше, — Дамир большим пальцем гладит мою щеку. — Тебе самой нужно понять, кто ты и чего ты на самом деле хочешь, — он очерчивает подушечкой мои полураскрытые губы. — Илана, я не буду брать ответственность за твой выбор, не буду подталкивать тебя и принуждать. Запомни это. И поступай так, как считаешь нужным.

Он убирает руку с моего лица, отступает. Кивком указывает на дверь.

— Можешь идти, — Дамир улыбается, но его глаза кажутся потухшими. — У тебя много работы.

Сердце болезненно сжимается в груди, конечности плохо меня слушаются, они словно деревянные, окоченевшие. Я несколько раз киваю, как заевший болванчик, и обхватываю пальцами холодную ручку двери. Дамир будто говорил со мной на иностранном языке, я ничего не поняла из его слов.

Грудную клетку разрывает от боли — не хочу, чтобы всё так заканчивалось. Какая-то неудобная, слабовольная часть меня жаждет, чтобы Дамир сказал, что делать дальше, чтобы помогал, поддерживал, направлял, а я беспрекословно его слушалась. Я привыкла слушаться. Родителей, Назара, начальника. Всех.

Гордеев первый, кто даёт мне право выбора. Только от этого тяжело на душе, и нелепая злость овладевает сознанием.

— Я вас поняла, Дамир Александрович. Хорошего дня! — громко бросаю я и наконец выхожу из его кабинета.

Назар бы никогда так себя не повёл! Он бы боролся за меня, а не говорил какой-то бред про нежелание брать ответственность.

И вообще — я вернулась, чтобы работать, а не шашни с боссом крутить!

Я бегу к себе. Вероника что-то кричит мне вслед, но я лишь показываю ей большой палец, мол, всё отлично, не переживай. А у самой злые слёзы на глазах.

Залетаю в кабинет. Прижимаю ладонь ко рту, чтобы сдержать удивлённый крик.

Мой стол и вообще всё помещение завалено цветами. В одном из огромных букетов я вижу открытку с написанными на ней словами:

«Малыш, прости за вчерашнее. Я погорячился и вёл себя, как последний идиот. Давай забудем о нашей ссоре, словно её никогда не было. Позвони мне!»

Я несколько раз перечитываю открытку, не до конца веря в её реальность. Назар никогда не дарил мне цветов, а извиняться он вообще не умеет! Что это, если не чудо? Достаю телефон и только сейчас вижу на экране четыре пропущенных звонка.

— Я получила твой подарок, — говорю, как только Назар берёт трубку. — Очень красивые цветы, только зачем так много?

— Для тебя мне ничего не жалко, малыш.

Чувство вины грызёт сердце, я прикрываю глаза и прижимаюсь лбом к стене.

— Спасибо.

— Это ещё не всё, малыш, — спокойно продолжает Назар. — Поужинаешь со мной?