Распутин-1917

— Григорий Ефимыч, не томите, — просительно растягивая слова, произнес Грибель, — про что такое ужасное нам известно? Окопных жалоб у каждого из нас — с три короба. Вы про какую из них?

— Я бы отметил ту, что начинается не в кабинетах вороватых интендантов, а гораздо раньше. Например. Солдату на словах внушают мысли о высоком звании воина, а на оградах парков, скверов и при входе на гуляния он может прочесть “Собак не водить”, а рядом — “Нижним чинам вход воспрещается”.

— Так было всегда, — пожал плечами фон дер Лауниц.

— Да, — протянул Грибель, — имеет место быть… Я даже как-то не придавал этому значение… Эко ловко вы подметили, Григорий Ефимович…

— Это не я, поручик, — вздохнул Распутин, — а генерал Антон Иванович Деникин.

— Знаем такого, — кивнул Ставский. — Дважды герой Луцка…

— Про возмутительно-пренебрежительное отношение к нижним чинам — понятно, — придвинулся еще ближе Зуев, — и все фронтовики, думаю, согласны. Сорвать эти гнусные вывески недолго. Запретить рукоприкладство. Это всё?

— Нет, конечно. Рукоприкладство отменить недолго… Достаточно разрешить нижним чинам в ответ “давать сдачу”… Нет-нет, не принимайте всерьез, — улыбнулся Григорий, — это у меня такой своеобразный юмор. А как отменить индустриальную отсталость? Каждый, кто воевал, помнит, как осенью 1914-го закончились снаряды, зимой уже не хватало патронов, и даже наши знаменитые мосинские винтовки пришлось заказывать за границей — не хватало заводских мощностей.

— Снарядный голод случился не только в 1914, он нас донимал и в 1915, и даже в 1916-м, — кивнул Ставский, закуривая.

— Тоже не проблема, — пожал плечами Зуев, — настроить заводов, поставить станки…

— А кто будет на них работать, — повернулся к подпоручику Распутин, — лапотное, неграмотное крестьянство, не знающее, с какой стороны к заготовке подойти? Завод — не коровник. Россия — сельская страна, да к тому же, девять из десяти земледельческих домов живут натуральным хозяйством… В ХХ столетии — натуральное хозяйство! Вы себе это представляете? Каменный век! У нас нет квалифицированной рабочей силы, зато есть сто миллионов экономически пассивных, но очень политически-воинственных селян.

— Что же нашего мужика сделало таким задиристым? — усмехнулся фон дер Лауниц, — неужто оскорбительные таблички у бельведеров?

— В первую очередь — риск быть убитым на войне, смысл и цель которой крестьянин не понимает, — ответил Распутин. — Усугубляет его раздражение нерешенный вопрос о земле, разорительные выкупные платежи и недоимки, долги и подати, вгоняющие землепашцев в нищету. Не случись война — это недовольство ещё долго подспудно тлело бы под личиной благообразности, но сейчас всё готово выплеснуться наружу. Зреет бунт. Высокородные карбонарии надеются его оседлать, зарубежные, им в противовес — организовать взрыв максимально возможной мощности, чтобы разнесло всё вокруг к чертям свинячим.

— То, что на селе — беда, в штабах известно давно, — пыхнул дымом Вандам, — от недокорма рекрутируются доходяги с недостаточным ростом и весом, половина из них впервые пробуют мясо в армии. И земля для крестьян — вопрос наболевший. Спрашивают с надеждой — “правда ли, что за службу надел полагается и списание недоимок”.

— Да, — кивнул Распутин, — первый, кто поднимет лозунг “Земля — крестьянам!”, получит в деревне 120 миллионов преданных сторонников…

— … не имеющих ни малейшей возможности влиять на государственные решения!

— Не имевших. Правильно говорить в прошедшем времени! Они были бесправны, пока им не дали в руки оружие и не послали умирать за чужие амбиции. “Винтовка рождает власть”, и вооруженные крестьяне готовы этой оказией воспользоваться. Не хватает самой малости, незначительного толчка… И начнется черный передел…

— 12 миллионов вчерашних крестьян в окопах и казармах, — задумчиво крутя портсигар, добавил Вандам, — злых, считающих себя обманутыми… Это серьезный политический фактор.

— Решающий, — согласился Распутин. — Вопрос состоит в том, кто и куда поведёт их за собой.

— Метите на место Стеньки Разина?

— У нас без меня разиных и пугачевых — пруд пруди. В одной только Государственной Думе не менее сотни…

— Уфф, у меня уже голова кругом идёт! — схватился за виски младший Пунин. — Казнокрады, предатели, карбонарии, оскорблённые нижние чины, непостроенные заводы, мужички вострые с вилами наперевес… Как это всё в кучку собрать?

— Сложно, но необходимо, чтобы не заплутать в трех революционных соснах. Давайте еще раз пробежимся по тезисам… Случилось так, что к началу 1917 года в богоспасаемом Отечестве накопился воз и маленькая тележка доморощенных проблем, порожденных собственной глупостью, косностью и ленью. Во время войны они обострились до невозможности. Вот тут и проявились, слетелись, как мухи на сладкое, отечественные шататели режима и их англосаксонские покровители. Всем одновременно позарез понадобилась революция. Британцам и французам — чтобы не делить с Россией победу над Германией и Австро-Венгрией, американцам — чтобы прибрать к рукам наши полезные ископаемые, а местным карбонариям, по уши опутанным обязательствами перед западными банками, — чтобы не отвечать за собственные коррупционные художества.

— Вряд ли мы вот так, с кондачка, одолеем правила этой карточной игры, — вздохнул Ставский.

— Согласен, — кивнул Зуев. — Нам бы что попроще, командир, — сказал он и глянул на сослуживцев. — Вы же не просто так перед нами распинаетесь? Какой штаб будем штурмовать?

— Цель есть, — согласился Распутин, — предложения — тоже. А длинно так говорю, чтобы вы действовали осмысленно, а не за компанию или из чувства уважения. Уж больно враг наш силён и хитёр.

— Неужто сильнее фон Кирхбаха, — улыбнулся Грибель.

— Гораздо, Виктор Фёдорович, — серьезно ответил Распутин.

— Тем интереснее, — вскинулся поручик, — а то я, честно говоря, застоялся в этой конюшне…

— Да и все остальные — тоже… — поддакнул Ставский.

Распутин окинул взглядом собрание. Как и ожидалось, после нескольких пересаживаний, ближе стоящие стулья заняли те, с кем он шёл к немецким заставам по льду реки Аа и отбивался от улан на cтарой мызе у Калнциемса. Остальные малознакомые офицеры кучковались небольшими группами по углам зала и какого-то видимого интереса к его личности не проявляли. “Ну, вот и определились! — промелькнула мысль в голове Григория, — и слава Богу! Чай, не звезда эстрады. Всеобщая популярность в наших делах противопоказана. Будем работать с обстрелянным и проверенным личным составом.”

— Наша диспозиция следующая, — произнес Распутин…

Офицеры, услышав привычные слова, снова собрались и вытянули шеи, выискивая глазами штабную карту… Не нашли… Впились глазами в докладчика.

— В Петрограде уже начались необратимые процессы, — продолжил он. — Перебои с продовольствием ликвидировать мы не в силах, но указать конкретных виновников и места хранения спрятанного хлеба можем и должны.

— А мы знаем? — недоверчиво спросил Грибель.

— Не сомневайтесь, Виктор Федорович. Адреса, явки, фамилии и даже морды лиц спекулянтов будут представлены для ознакомления уже завтра.

— Простите…

— Ничего… Мы также не можем предотвратить массовые беспорядки, но нейтрализуем хотя бы часть ключевых персон, отвечающих за управление толпой, направим её в совершенно неожиданное для мятежников русло.

— А разве толпой можно управлять?

— Стихийный народный гнев — такая же сказка, как и молнии, высекаемые колесницей Зевса, путешествующей по небу. Этот гнев давно научились исподволь готовить, вовремя подавать и правильно направлять. Толпа только кажется безликой и бестолковой. Внутри находятся профессиональные дрессировщики этого многоголового существа. Мы организуем специальную группу, умеющую выделять из общей массы повелителей народной стихии, извлекать их оттуда и даже, при необходимости, занимать их место…

— Хотите превратить нас в полицию? — поморщился фон дер Лауниц.