Страница 7 из 10
Он наклонился, чтобы свернуть змеиную кожу. А когда выпрямился, девушки уже не было.
Вечером он прибил змеиную кожу в своей спальне. Змея была такая длинная, что заняла две стены. Поздно ночью, прежде чем потушить свет, он, лежа в постели, глядел на нее. Она висела здесь, как знамя, как символ его безграничного счастья, она висела, как трофей: кожа дракона – его страдания, убитого Серафиной, когда она мотыжила маисовое поле отца.
На следующий день миссис Мак-Гэвин сказала:
– Ох, мистер Фрэнт, эта змея у вас в комнате… она меня до смерти напугала, когда я вошла к вам утром.
– Правда, она красавица? Я надеюсь, вы не возражаете против того, что я повесил ее у себя?
– Я-то не возражаю, но сама ни за что на свете не повесила бы такой штуки над своей кроватью. Больше всего на свете я не выношу змей – всё равно, живые они или мертвые.
Приближалось рождество, и Мак-Гэвины сообщили Фрэнту, что, по их мнению, ему не мешает встряхнуться и они возьмут его с собой в город. Они запрут дом и лавку на трое суток, под присмотром слуг с факторией ничего не случится. Супруги были крайне удивлены, когда Фрэнт отказался – не потому, что хотел охранять их имущество, а потому, что соседний город, с которым он уже мельком познакомился, ничем его не привлекал. Кроме того, у него были другие планы. Он не испытывал ни малейшего желания присутствовать на спортивных играх или на танцах, где в атмосфере притворного доброжелательства и пошлого веселья белые жители раз в год старались на время забыть о «миссии белого человека», Мак-Гэвины решили, что он просто свихнулся.
– Да куда же вы себя денете? – спросили они.
– Я прекрасно проведу время, – ответил Фрэнт.
Они почувствовали, что с ним что-то неладно.
– Вы никак «отуземились»? Что с вами? – воскликнул Мак-Гэвин. – Вам, знаете, нужна перемена.
Фрэнт всегда хорошо выполнял свою работу, и, так как он держался независимо, Мак-Гэвины уважали его и даже немного побаивались. Они не стали с ним спорить, только пошептались немного меж собой. И вот в сочельник свежевымытый форд, фыркая, снялся с места и исчез, оставив за собой зловоние и голубоватые клубы дыма. Впрочем, и они вскоре рассеялись. Мак-Гэвины уехали, и Фрэнт вздохнул с облегчением. Какое блаженство избавиться от этих надоевших ему резких голосов, от этих лиц, угрюмого красного и желтовато-серого, словно из теста, на которые он уже не мог смотреть без раздражения! Какое блаженство иметь возможность видеть и слышать всё, что творится вокруг! В отличие от большинства белых, живущих в окружении туземцев, у Фрэнта не было ни ружья, ни спиртного. Он не чувствовал в них нужды. Первый раз в жизни ему предстояло провести рождество в одиночестве. Не будет ни обмена подарками, ни обжорства, ни искусственного веселья, ни высокомерных родственников. Его время на этот раз принадлежало ему самому.
8
В рождественское утро Фрэнт стоял на веранде, широко раскинув руки; он был полон предвкушением того, что его ожидало. Пошарив в кармане в поисках сигареты и не найдя ни одной, он взял ключи и направился в лавку за новой пачкой. Жара в этом помещении, наглухо запертом по случаю праздников, стояла невыносимая. Было сияющее утро, и солнце, раскалив железную крышу, превратило внутренность дома в печь. Фрэнт нашел сигареты и, выходя, окинул взглядом место, где проходили его дни. Его всего передернуло, он вышел и запер за собой дверь. Наслаждаясь сигаретой, и солнцем, и тенью, и возможностью не видеть их лиц, не слышать их голосов, он пошел по тропинке, ведущей к лесу, через запущенный сад, разбитый на месте первого поселения. Там еще сохранился фундамент прежнего дома, но сам сад превратился в сплошные дебри. Всё же более сильные культуры выжили, и некоторые из них еще сопротивлялись лесным пришельцам, которые стремились их вытеснить. Заросли дикого можжевельника и барбариса стояли грозной стеной, сквозь которую невозможно было пробраться: туземцы считали, что там водятся злые духи. Змеиные яблони, эти злобные деревья, где каждый росток – шип, каждый плод – уродливая луковица, наполненная сухой ядовитой пылью, простирали свои колючие ветви над рассыпающейся кирпичной кладкой. Буйно разросшиеся мимозы раскололи крепкими корнями землю там, где когда-то была дорожка, и каждое лето месяц за месяцем всё выше к небу вытягивали гладкие стволы и перистую листву. Уцелевшая здесь одинокая юкка выпустила единственный побег, густо увешанный белыми колокольчиками, которые качались под горным ветром, словно бумажные. Усики ююбы там и сям украсились клейкими алыми цветочками, и страстоцвет висел в самых неожиданных местах – в траве или высоко в воздухе, среди можжевельника, рядом с овальной зубчатой гранадиллой, от которой его скоро нельзя будет отличить.
Миновав сад, Фрэнт пошел по тропинке к лесу. С трудом продираясь сквозь молодые поросли, раздвигая лианы, разрывая паутину, такую плотную, что слышно было, как она рвется, проваливаясь по щиколотку в гниющую листву, исцарапанный колючками, он добрался до прогалины, где бывал и раньше, в дни печали. Посреди прогалины протекал неглубокий чистый ручей с песчаным дном; огромные деревья укрывали его от жаркого солнца.
Здесь, как это бывало и раньше, Фрэнт бросился на грудь земли, отдав себя во власть деревьям, воде и покою. Он лежал на спине и, прикрыв веки, глядел на макушки деревьев, наблюдая за падением листа, прислушиваясь к Зову птиц, бормотанию воды, жужжанию насекомых. Рука его покоилась на прозрачном высохшем листке, вверху орхидеи-эпифиты разевали свои зеленоватые пасти над старым-престарым трухлявым суком, который служил им опорой, и по временам ветер приносил еле уловимый аромат невидимого жасмина или лавра. В глубокой тени цвели кливии, – они жили и умирали втихомолку, таясь от взглядов, покорные своей судьбе. Неведомо откуда, появился колибри и, паря в поисках меда над каждым раскрывшимся цветком, трепеща крылышками, как мотылек, сверкая, словно драгоценный камень, стремительно вонзал в чашечку острый, как игла, изогнутый клювик. В природе всё подчинено законам необходимости, – этот камень лежит на том, потому что он должен так лежать; листья древовидного папоротника разворачивают свои завитки у войлочного ствола; зарождение и гибель неизбежны, независимы от чьей-либо воли. Природе свойственна своеобразная гармония противоречий, и, возможно, именно она и привела Фрэнта к решению, которое, будь он не так одинок, созрело бы уже давно. Фрэнт словно воспрянул от долгого сна. Он станет действовать, действовать смело. Отбросит осторожность, благоразумие, сомнения, колебания; забудет о Мак-Гэвине, о торговле, о своем будущем; пренебрежет сплетнями, последствиями, репутацией. Он разнесет решетку своей тюрьмы. Сегодня же он спустится вниз, в долину, и побывает у Серафины. Он будет честно вести игру, ничего не станет скрывать. Он доказал в делах, что он «белый человек», он будет смел и докажет это в любви.
Таково было решение Фрэнта, но осуществить его оказалось не просто. Фрэнт вышел вскоре после полудня, захватив фотографический аппарат и палку – на случай, если ему повстречаются змеи. Он шел быстро, позабыв о жаре, но вскоре она дала ему о себе знать. Сперва путь его пролегал по волнистому плоскогорью, мало чем отличному от окрестностей Мадумби. Но примерно через час Фрэнт подошел к обрывистому краю плато («Гора высокая и крутая», – сказала Серафина) и начал спускаться по тропинке, вьющейся между камнями и боярышником. Тропинка эта вывела его к небольшой площадке, и перед Фрэнтом вдруг открылась необозримая перспектива: прямо под ним лежала долина реки Умгази, где жила Серафина. Он сел в тени бобового дерева отдохнуть и полюбоваться видом.
Кто-то поднимался вверх по тропинке. Юноша. Типичный лембу: обнаженный, – только набедренная повязка из звериной шкуры и украшения из бус, – прямой, стройный и сильный. Он шел широким шагом, весело распевая на ходу, тело его лоснилось от пота и масла, движения были полны внутреннего достоинства. В одной руке он держал небольшой щит, палку и нобкерри,[8] в другой – огромный черный зонтик, которым он защищался от солнца. Когда юноша заметил Фрэнта, на лице его отразилось удивление, но он приветствовал англичанина широким дружеским жестом. Фрэнт видал его и раньше и сердечно ответил на приветствие.
8
Короткая дубинка с утолщением на конце, употребляемая туземцами в качестве метательного снаряда.