Страница 14 из 95
История представлялась Победоносцеву процессом, лишенным морального измерения, который следовало не оценивать или переоценивать с позиций того или иного идеала, а принимать в сложившихся формах, пусть даже иногда они и шокировали наблюдателя своей неприглядностью. «Вообще нам кажется, — заявлял он, — что одно только признание той или другой политической меры насильственной само по себе еще недостаточно для того, чтобы осудить ее с исторической точки зрения. Нравственное чувство оскорбляется всяким насилием; но одно нравственное чувство не может служить надежным руководителем историку при обсуждении политической деятельности исторического лица: иначе придется осудить и признать пагубной всякую правительственную меру только потому, что она сопряжена с насилием; это было бы несправедливо. Царство духа, мира и любви покуда не от мира сего». Говоря об исторической роли Русской православной церкви, Победоносцев особо подчеркивал, что она «стремилась не к изменению политических учреждений и форм общественного быта», а старалась «распространять дух любви и мира» «в пределах учреждений существующих… твердо держась законных форм»{83}.
При подобном подходе широкое применение властью принуждения вовсе не вызывало у Победоносцева протеста. Главное, чтобы оно совершалось во имя общегосударственных целей, а не «грубого, личного произвола». Придание самодержавию предельно жестких форм, характерное для деятельности Петра I и вызывавшее резкое осуждение со стороны славянофилов, Победоносцевым воспринималось спокойно: царь просто «воспользовался для своих государственных целей учреждением, которое нашел готовым в быте своего отечества»{84}. Представления, которые вызревали у Победоносцева в ходе его академических штудий — своеобразный культ государственной власти, приписывание ей черт демиурга, — вместе с крайне скептическим отношением к свойствам человеческой натуры впоследствии вошли в состав его политических воззрений и оказали значительное воздействие на его деятельность в качестве высокопоставленного сановника. Безусловно, очень значительное влияние на эту деятельность оказала и критическая оценка Победоносцевым реформ, демократических начал, подпитывавшаяся его впечатлением от общественно-политического развития как России, так и Запада.
Глава вторая
ОСНОВЫ МИРОВОЗЗРЕНИЯ
В борьбе против реформ
Негативное отношение к реформам, которое сложилось у Победоносцева в ходе разработки преобразований в рамках правительственных комиссий, еще углубилось под влиянием социально-политических потрясений, сопровождавших начало правительственной «оттепели» и ставших особенно заметными после отмены крепостного права. Замкнутый кабинетный труженик, во многом опиравшийся на прямолинейно-идеалистическое представление об общественных проблемах, схожее с наивным просветительством его отца, не был готов взвешенно, адекватно воспринять и осмыслить многочисленные конфликты, неизбежно связанные с процессом преобразований. «Боже! — писал он в дневнике об охвативших Петербург в 1862 году грандиозных пожарах, виновниками которых, по слухам, были революционеры. — Что за ад там!.. Плач, рыдание, жалость, горе! А злодеи торжествуют!» «У нас страшные дела происходят, — сообщал он брату четыре года спустя по поводу покушения террориста Дмитрия Каракозова на Александра II. — Страшно подумать, что было бы с нами, когда бы свершился преступный замысел. Страшно думать и теперь, что, может быть, среди нас находятся тайные враги, изменники, отступники от своей родины!»{85}
Особенно тяжелым потрясением для будущего обер-прокурора стало Польское восстание. Родившийся и выросший в историческом центре страны, имевший преимущественно книжное представление о многообразии населявших ее народов, он, видимо, до конца не сознавал всей остроты и сложности национального вопроса. Внезапно открывшаяся — и казавшаяся вполне реальной — угроза дезинтеграции Российской империи, разрушения ее целостности по линиям национальных разломов во многом явилась для Победоносцева неожиданностью и стала тяжелым шоком. Отныне он едва ли не во всех социально-политических потрясениях будет видеть следы «польской интриги».
Попытки отдельных государственных деятелей восстановить политическую стабильность, пойдя на уступки окраинам (точнее, их элитам), расценивались Победоносцевым крайне отрицательно. Так, острую неприязнь вызывал у него П. А. Валуев, занимавший в 1862–1868 годах пост министра внутренних дел. В нем воплощались все раздражавшие будущего обер-прокурора черты: неуместная, с его точки зрения, склонность к компромиссам, стремление в политике следовать западным образцам и даже внешне копировать манеры членов европейских правительственных кабинетов. «Он невероятно пуст — едва ли не до глупости, — писал Победоносцев о министре. — По речам можно бы назвать его шутом, если не актером»{86}.
Работа в государственных органах в рамках курса, который представлялся Константину Петровичу ошибочным, угнетала и выматывала его. Это ощущение, накладываясь на общее представление о тотальной бессмысленности деятельности бюрократических структур, подпитывало всё более мрачное умонастроение Победоносцева. «Когда бы не работа, которая не дает мне много досуга, — писал он А. Ф. Тютчевой, — сердце наболело бы без меры… Я не могу не чувствовать всеобщего разложения и пустоты»{87}. В такой атмосфере у Победоносцева вырабатывалась система социально-политических воззрений, которыми он будет руководствоваться в своей общественной и государственной деятельности.
В основе данной системы лежали рассуждения о причинах охвативших Россию потрясений. Главной из них Константин Петрович, разумеется, считал разрушение традиционного социально-политического уклада с его простотой, определенностью, четким распределением ролей, в рамках которого «так тихо и мирно» проходила его жизнь и который он мнил единственно подходящим и возможным для страны. «Жизнь наша, — в ужасе писал он об основных тенденциях развития современности, — стала до невероятности уродлива, безумна и лжива оттого, что исчез всякий порядок, пропала всякая последовательность в нашем развитии; оттого, что расслабла посреди нас всякая дисциплина мысли, чувства и нравственности. В общественной и семейной жизни попортились и расстроились все простые отношения органические, на место их протеснились и стали учреждения или отвлеченные начала, большей частью ложные или лживо приложенные к жизни… Самолюбия, выраставшие прежде ровным ростом в соответствии с обстановкой и условиями жизни, стали разом возникать, разом подниматься во всю безумную величину человеческого «я»… разом вступать в безмерную претензию отдельного «я» на жизнь, на свободу, на счастье, на господство над судьбой и обстоятельствами»{88}.
Неосторожно и самонадеянно сдвинув с вековых основ сложившийся общественный уклад, реформаторы, полагал Победоносцев, открыли путь процессу бесконечных и главным образом деструктивных изменений в системе социальных отношений. Около каждого дела «образовалось великое множество невидимых течений, неуловимых случайностей, которых нельзя предвидеть и обойти… Отсюда — состояние неуверенности, тревоги и истомы, от которого все более или менее страдают». Процессы общественного развития в результате приобретали неконтролируемый характер, что не могло не привести к катастрофическим последствиям.
Реформы, которые ранее воспринимались им как ключ к решению большинства общественных проблем, теперь рассматривались главным образом как цепь ошибок, недоразумений и подтасовок, порождение низких моральных и интеллектуальных качеств тех, кто готовил преобразования. Разработка судебных уставов, в которой будущий обер-прокурор принял активное участие, через 20 лет сводилась им к простой формуле: «Граф Блудов, впавший уже в детство, легко дал себя уговорить легкомысленному и тщеславному Буткову. Кн[язь] Гагарин и барон Корф, люди умные, но легкие, провели это дело в Государственном совете совокупно с Бутковым[9]»{89}. В целом, по мнению Победоносцева, люди, пытавшиеся преобразовать исторически сложившийся уклад, чаще всего вдохновлялись морально ущербными стимулами — самомнением, верой в свое (как правило, мнимое) всесилие, стремлением противопоставить свое «я» многовековым трудам предков. В основе всех подобных устремлений лежал тяжелейший порок — индивидуализм.
9
Владимир Петрович Бутков (1813–1881) — государственный секретарь, председатель комиссии по выработке судебных уставов.
Дмитрий Николаевич Блудов (1785–1864) — главноуправляющий Вторым (кодификационным) отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, председатель Комитета министров (1861) и Государственного совета (1862).
Павел Павлович Гагарин (1789–1872) — председатель Государственного совета и Комитета министров (1864).
Модест Андреевич Корф (1800–1876) — главноуправляющий Вторым отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии (1862), председатель департамента законов Государственного совета (1864).