Первое дело Еремея

Настоятель не слишком переживал за Еремея. Он знал этого паренька, как, впрочем, знал всех семинаристов. Каждый в Монастыре не раз и не два выполнял самые рискованные задания. Да хотя бы поселенцы, простые ремесленники и крестьяне. Сколько их гибло каждый год от болезней, лемутов, просто от тягот жизни? И, тем не менее, Совет Монастырей стремится к тому, чтобы новые земли осваивались постоянно. Если оставлять земли пустыми, то рано или поздно они попадут под власть Тёмных Мастеров. А путь священника труднее пути ремесленника. Еремей молод, очень молод, но разве старше был сам Настоятель, когда возглавил скит Игаркили?

Он вспомнил, как бился с вербером – один, ночью, без надежды на спасение. Но спасение пришло – ему, уже истекающему кровью, подоспела нежданная подмога, сбившийся с пути малый караван, богатырь и два стража. Вербер решил отступить…

Настоятель потёр бедро. Вербер вспомнился неспроста, бедро даёт о себе знать перед переменой погоды. Завтра пойдёт дождь, благословенный дождь, принесенный западным ветром. Но дождь случится после полудня, когда малый караван будет далеко. Первые два дня пути легки. Дальше, когда исчезнет дорога, станет труднее, но все-таки путь на Север не сравнить с путём на Юг или Юго-восток. Путь на Юг труден тем, что с каждым шагом становится больше и лемутов, и слуг Нечистого, и совершенно Неведомых Тварей, о которых неизвестно ничего потому, что, встретившись с ними, никто не возвращается…

Настоятель умакнул перо в чернильницу. Ничего на белом свете нет зряшного: браухль птица бесполезная во всех отношениях, за исключением одного, его перья превосходно подходят для письма. Лиловый гриб так и просто ядовит, казалось бы, сущее порождение зла, не одна жена с его помощью избавилась от постылого мужа, но чернила, сделанные из этого гриба, не смываются водой и не выцветают веками.

Он написал ответ отцу Колывану, в котором утешил и ободрил священника. О Еремее Десятине Настоятель отозвался, как об одном из лучших семинаристов, обладающем даром выявлять слуг нечистого. Написал с умыслом – если письмо прочтут чужие, недобрые глаза, пусть это послужит во исполнение плана Настоятеля.

Подождав, пока чернила высохнут, он свернул письмо и уложил его в походную цисту. На заре он отдаст письмо Еремею.

Послышался звон. Полночь.

Звонил маленький приборчик, что стоял в дальнем углу стола. Это был не часовой механизм, о котором написано в книгах Монастырской библиотеки и который, при необходимости, могли изготовить искусные ремесленники Монастыря для тех бедолаг, кто лишён чувства времени и достаточно богат, чтобы купить дорогую поделку. Нет, прибор был наследством Потерянных Лет. Маленький маятник, подвешенный на тонкой деревянной оси колебался только тогда, когда в обитель проникала Чужая Мысль. При этом он ударялся о металлические диски, закрепленные по обе стороны от маятника, что и вызывало звон. Как, почему он действует, учёные Монастыря не знали. Впрочем, они не знали и о существовании самого прибора. Он был одной из тайн Настоятеля, с его помощью удавалось найти изменников в Монастыре. Но эта Чужая Мысль пришла издалека. Где-то на юго-западе могучий слуга Нечистого старался выпытать тайные мысли Настоятеля Дормидонта.

Как всегда, в ответ Настоятель начал читать молитву – ясно, громко, открыто. Уголком сознания он почувствовал в необозримой дали смесь чувств – досады, насмешки, удивления. Ничего. Пусть слушают. Капля камень точит, молитва, глядишь, подвинет слугу Нечистого на благой путь.

Звон смолк.

Настоятель дочитал молитву, добавил другую, благодарственную, затем прошёл в опочивальню. Служка помог разоблачиться. Пусть. Для умных людей авторитет человека в нём самом, для глупых – в одеяниях. А глупых людей много больше умных, потому-то он и носит шёлковые фиолетовые одеяния, мастер Голощёков – строгую черную рясу, а отец Боян закован в лучшую броню на три месяца пути.

До рассвета оставалось немного, но для Настоятеля и час сна был мучением. Если бы он мог вовсе не спать! Но слаба плоть.

Он лёг, смежил веки. Сейчас он не решался молиться. Если Господь посылает ему этот сон, то неспроста.

Служка за порогом присел в кресло подремать. Он-то сон любил, но знал, что вскоре будет разбужен диким криком Настоятеля. Что тому снилось? Над этой загадкой он бился пятое лето, с тех пор, как стал ухаживать за Настоятелем. Службу свою он так и определил для себя «ухаживать». Кто напомнит Настоятелю о том, что следует пообедать, кто позаботится о перемене белья, кто, наконец, подаст ночью дрожащему, мокрому от пота Настоятелю отвар лукинаги, после которого тот сможет провести остаток ночи в безмысленном покое?

2

Когда-нибудь у него будет свой клось. Ещё лучше этого.

Еремей поерзал, стараясь устроиться поудобнее. Здесь, позади богатыря Борриса, хватило бы места для двух таких, как он. Богатырь вместо седла подложил кусок выделанной шкуры парза, так что сидеть было мягко, покойно. Еремей подозревал, что шкура предназначалась более для клося, чем для него. Всякая потёртость здесь, в тайге, могла обернуться язвою тофана, болезнью, которой страдают и клоси, и люди.

Гнус вился над малым караваном, как злое чёрное облачко. Лицо и руки Еремея защищала мазь угодника Пилигрима, и потому насекомые не докучали, но разве намажешь клося целиком? К счастью, они не могли пробиться сквозь густые ворсины, а на губы и веки клося мази хватало. Но если поранить спину, то облачко превратиться в смерч, тысячи мошек ринутся вниз, на потертость, чтобы напиться крови и, что хуже, отложить личинки. Мошка маленькая, едва видимая, но из личинок через две ночи выведутся червячки-тофаны, которые будут путешествовать под кожею пораженного животного или даже человека, то там, то сям выгрызая окошки, в которые устремятся новые полчища гнуса. Иногда червячки закупоривают артерии, почему-то всегда ног, и тогда нога чернела, мертвела, и только срочное отсечение спасало человека. Но не спасала клося – кому нужен клось без ноги? Если лечить животное сразу после появления тофан, то вылечить можно, но и тогда оно выходит из строя надолго, на луну. В походе это может обернуться последствиями самыми печальными. Правда, у Еремея в сумке лежал мешочек с корнем Пилигрима, из которого и готовилась заветная мазь. Если его пожевать, корень, то умрут и личинки, но опять же, клосю весь мешочек на один раз. Потому и следит всадник, хорошо ли уложена поклажа, не грубы ли ремни.

Из-за спины богатыря Еремей видел, как Малая Башня потихоньку росла и росла.

Здесь, в тайге, где деревья окружали со всех сторон, нужно быть воистину большим, чтобы тебя видели издалека. И это – Малая Башня? Какова же большая?

богатырь не знал. Испокон веков стоит башня посреди тайги. И люди, и звери обходят её стороной. Вот и сейчас путь их лежал мимо.

Еремей чувствовал, что клось напряжён. Да и сам он ощущал беспокойство, зыбкое, неясное. Что за башня? В книгах Монастыря о Башне говорилось мало, во всяком случае, в книгах, которые предназначались для семинаристов. Две экспедиции Монастыря пытались исследовать её, и обе отступились, не приблизясь к башне на расстоянии полета стрелы, настолько велико было чувство даже не страха, а чуждости, окружающее Малую Башню.

Тропа повернула на запад, оставляя Башню по правую руку. Клось зашагал бодрее, словно встречный ветер превратился в попутный.

Но только когда башня скрылась за вершинами елей, ледяной ком в груди Еремей начал таять.

Вечерело. Башня отмечала половину пути. Двенадцать дней, как они шли по тайге. Значит, осталось столько же. Хотя как можно загадывать? В любую минуту случайность или злая воля способны отдалить их от цели, а то и вовсе уничтожить. Пропал же весною караван из Сонного Озера.

Еремей устыдился малодушия. С таким настроением не священником – крестьянином толковым не станешь. Делай своё дело и уповай на Господа нашего. А испытания, испытания положено встречать бестрепетно. Верой и усердием, твердостью и настойчивостью всё превозмочь удаётся. Иногда. Вот, опять малодушная мысль.