Страница 112 из 134
Обезумев от гнева, Афикит ударила ее еще и еще, пока та не согнулась, пока не свалилась. Она поняла, что впервые в жизни на кого-то подняла руку и, как ни странно, не почувствовала раскаяния. Ей показалось, что тропики стягиваются к ней, словно стая свирепых зверей. Обеспокоенная Афикит огляделась в поисках Сан-Франциско и Феникс, но обоих жерзалемян на том месте, где они стояли несколько минут назад, больше не было. Что касается Эктуса Бара, то от него ожидать помощи было нечего: его закатившиеся глаза, дерганые движения тела, пена изо рта показывали, что он под властью коллективного гипноза бавалохо.
Кожу Афикит внезапно охватил жгучий, яростный зуд. Она отпустила камень, неистово завозила руками по своему телу, как будто пытаясь выдрать гложущий ее огонь, но эти касания не то что не умерили боли, но лишь разожгли жжение. Она рухнула, скукожившись на полу словно облизанный пламенем листок бумаги. Казалось, она разбирала слова песни тропиков из глубин колодца своего страдания:
«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, жизнь восторжествует во всех своих обличьях, отпразднуем торжество жизни…»
Она потеряла сознание.
Когда она открывает глаза, над ней склоняется Тиксу. Он улыбается ей в приглушенном свете люминесцентных папоротников. Он не изменился за эти три года, ей даже кажется, что он помолодел. Его кожа приобрела сероватый оттенок, напоминающий корпуса древних кораблей. Она расправляет грудь, протягивает руку, чтобы погладить его по лицу, но его улыбка становится жестче, превращается в ухмылку, и он ускользает. Ее трясет от холода, она хочет, чтобы он лег на нее сверху, укрыл своим теплом, но он окутан невидимой глыбой льда. В его серо-голубых глазах блестит зловещий свет. Доли секунды она чувствует себя стоящей перед скаитом Инквизиции.
Это не тот Тиксу, которого она знала. Она вспоминает полного доброты мужчину, человека, чью энергию она вбирала, чьим теплом согревалась, заботливого любовника, жизнерадостного спутника, вечного ребенка, теперь же она стоит лицом к лицу с выхолощенной сущностью, лишенной человечности. «С пустотным сердцем под обликом человека», — сказала Йелль.
Йелль.
Афикит обратилась к Камню Жизни, и смогла различить только закругленную зернистую верхушку минеральной вульвы. Скелет, джулианский кориндон, золотые волосы исчезли. Она оглядела весь грот, не увидев ни тропиков, ни миссионера, ни Сан-Франциско, ни Феникс; она осталась наедине с Тиксу. С человеческим подобием Тиксу. Афикит больше не мучилась, она чувствовала только бесконечную усталость, тяжесть в разбитых конечностях, легчайшую дрожь во впадине меж малых губ, затаившуюся тошноту, смутное желание лечь и погрузиться в забвение сна.
Она все еще слышала праздничную песнь, царящую над рокотом потока:
«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, отпразднуем торжество жизни…»
Слова песни раздражали. Она не хотела жить. Гипонерос превратил Тиксу в машину. Она связывает в уме окутывающую его пустоту и внезапный распад скаитов.
Он был — Гипонерос. Отныне она уверилась, что все скаиты покинули человеческие миры, чтобы собраться в теле человека, которого она любила. Его разрушительная сила превосходила всякое понимание. Настоящий Тиксу умер, Йелль умерла, ей всего лишь осталось дать умереть себе самой. Судьба, подобно жестоким пальцам, обрывающим лепестки цветка один за другим, постепенно лишила ее смысла жизни.
Она взглянула на Тиксу в последний раз, пытаясь обнаружить в его глазах хоть крошечный след человечности. Он улыбнулся механической, машинной улыбкой, которая больше походила на ухмылку хищника, чем на ободряющий привет. Она потерпела окончательную неудачу. Афикит встала, взобралась на Камень Жизни, легла на него, закрыла глаза и стала ожидать, когда придет в ее поисках смерть.
Такая судьба? Да неужели? Кто за нее решил?
Именно в этот самый момент она могла выбирать. Участь, судьба — всего лишь удобные отговорки для тех, кто пасовал перед жизнью. Она повторяла поведение собственного отца, Шри Алексу — тот погрузился в искусство флористики, чтобы забыть о своей жене. Она закрепила поражение трех последних мастеров индисской науки: поражение Шри Алексу, который отрекся от себя из-за воспоминаний об исчезнувшей женщине, поражение Шри Митсу, который поддался неподобающим влечениям, поражение махди Секорама, которому не удалось сохранить чистоту абсуратского учения. Она нашла убежище в любви Тиксу, как огненная гусеница во чреве космины, как сущий паразит. Что она дала ему в ответ? Йелль? Это был их взаимный подарок друг другу. Счастье? Она не была способна на счастье. Слова Эктуса Бара в медкомнате миссии уязвили ее, потому что впрямь отражали истинную правду, горькую правду, грозную правду: он ушел, потому что жажда жизни оставила ее. У него, конечно, был выбор, как и у всех, но любовь сильная, непоколебимая, лучезарная привела бы его к другим решениям, на другие дороги. Афикит не любила его, она через него любила себя; но его его здесь больше не было, чтобы послужить ей зеркалом, и тогда единственным выходом ей показалась смерть. «Желание касается только вас», — так сказал миссионер. Желала ли она любить саму себя? Для чего она жила? Хотела ли искренне она стать той сияющей царственной звездой, которая одарила бы энергией вращающиеся вокруг нее миры, которая одарила бы Йелль истинной нежностью?
Во внутреннем безмолвии Афикит эхом отозвалась приглушенная вибрация. Это сообщила о своем присутствии антра, звук жизни, и вновь связала женщину с хором творения. Она опять была искрой среди искр, звездой среди звезд.
Она открыла глаза. Стоящий у подножия камня Тиксу недвижно разглядывал ее, словно выжидал, пока она примет решение. Она подарит ему человеческую любовь, она полюбит его так сильно, что вырвет его из лап Гипонероса, как он вырвал ее из лап работорговцев. Он снова станет свободным, независимым созданием, спустившимся из света. На его лице не отразилось эмоций, но Афикит показалось, что она увидела в его глазах огонек понимания. Он внезапно растаял в полумраке пещеры, который едва-едва нарушал свет люминесцирующих папоротников.
«Жизнь восторжествует, жизнь восторжествует, отпразднуем же торжество жизни…»
Потные тела бавалохо колыхались темными блестящими волнами. Распростертая на Камне Жизни Афикит почувствовала, что рядом кто-то есть. Она повернула голову и увидела, что это приподнялась на локте Йелль, и внимательно разглядывает танцоров. На ее правой руке тысячей огней сиял огромный джулианский кориндон.
— Не волнуйтесь: вы, конечно, чересчур увлеклись, стукнув ее, но она просто оглушена, — сказал Эктус Бар. — Она оправится.
Лоб лежавшей на земле тропикале украшало большое пурпурное пятно. Время от времени по ее безвольным конечностям пробегала долгая дрожь. Над ней кто-то наклонился, приоткрыл ей губы, влил из большого полого ореха несколько капель золотистой жидкости, и заставил проглотить.
— Ей польстит, что избрали ее, — продолжал миссионер. — У нее будет чувство, что она вложила в воскрешение вашей дочери больше, чем другие. И в ваше воскрешение… Вы точно не желаете остаться? Праздник только начался…
От стен и свода пещеры эхом отдавались крики и смех. Тропики радостно упивались из больших ореховых скорлуп и перламутровых раковин, которые так и перелетали из рук в руки. Напиток (фермент наслаждения, по словам миссионера) проливался на подбородки, на груди, на животы. Дети залезали на сталагмиты, повисали на сталактитах, гибко валились на землю с радостными воплями. У подножия Камня Жизни горел костер из сухой травы, его танцующие отблески вытеснили умирающий свет папоротников. Исходящий от него дым не раздражал ни глаз, ни ноздрей, напротив, вызывал сладкую эйфорию, которая усиливалась по мере того, как дым сгущался.
Афикит увидела среди деревенских Сан-Франциско и Феникс. Скудно одетые, как и их хозяева, они были не из последних в смехе, выпивке и танцах. Что касается миссионера, то явное напряжение его мужского члена выказывало, что он изрядно приложился к источнику фермента наслаждения.