Страница 2 из 3
Та будто не слышала. Я кричала громче. Пенка «не понимала» и, виляя хвостом, ластилась ко мне. Тогда я присаживалась возле неё, кричала в самое ухо и пыталась затолкать полешко ей в пасть. Обидевшись, она перескакивала через меня. И отбегала в сторону с укоризненным видом.
Пенка была очень умной собакой. Хоть и не слушалась, а от смерти однажды меня спасла.
Летом река вздулась от сильного ливня. Мы с родными переезжали её на оленях, вброд. Вдруг мой олень оступился и упал. Я с головой ушла под воду, даже крикнуть не успела. Свет перед глазами померк, в ушах стоял звон, в мозгу билась одна мысль: «Сейчас утону… Утону!»
Очнулась – лежу на берегу. Пенка лижет мне лицо. Хочу сесть, а не могу. Живот какой-то надутый, тяжёлый, голова не поднимается. Тут родные подбежали. Брат перевернул меня вниз головой. Сразу полилась вода, как из ливневой тучки. Он потряс меня ещё, взял на закорки и побежал к маме. Она растёрла меня насухо, намазала чем-то тёплым и жирным. Я хорошенько помотала головой, и уши освободились от водяных пробок. Мама то и дело давила мне на живот. Вода продолжала выливаться из меня толчками до тех пор, пока живот не стал плоский, как прежде.
Утром я проснулась совсем здоровой и увидела, как мама гладит Пенку, а брат отрезает и даёт ей лакомые кусочки мяса.
Потом всё было как раньше. Я кричала собаке в ухо, чтобы она принесла дров, а та делала вид, что не слышит, и укоризненно на меня посматривала…
Смерч
Иногда мы оставались в чуме вдвоём с дедом. Он что-то мастерил из железа, а я играла железными обрезками.
Дедушка всегда припасал для меня кусок сахара. Я этот сахар съедала не сразу: пососу немного и бережно прячу в карман. Такого лакомства, как у деда, больше не находилось ни у кого. Когда на меня нападал приступ щедрости, я делилась сахаром с другими. Они радовались и тоже угощали меня кто чем мог.
Спала я на дедушкином узорчатом сундуке. Спать на нём было удобно, совсем не жёстко. Я любила просыпаться и видеть, как дед хлопочет над чайником и готовит завтрак.
В тот раз, как всегда перед завтраком, я пошла погулять. Слышался странный звук, будто кто-то большой неподалёку ломает ветки. Я зашла за пригорок. Сидела, играла. Называла камешки и палочки разными именами – они для меня были как живые!
Вдруг раздался пронзительный свист ветра и громкий человеческий крик. А потом кто-то сердитый принялся греметь посудой. Порывом ветра мне в лицо бросило землю и мелкие щепки. Из-за пригорка я видела: наш чум летит, как огромная страшная птица, а узорчатый сундук лихо скачет вниз по горе! Деда нигде нет. Наверное, ветром сдуло. Я испугалась и громко заплакала. Вдруг слышу слабый оклик: дедушка подошёл. Одежда на нём кое-где порвана, лицо в ссадинах…
– Какое счастье, что ты, внучка, на улице заигралась! Он и меня-то, человека взрослого, чуть не убил, а детку малую запросто бы с собой унёс!
– Ты о ком? Кто тебя чуть не убил?!
– Смерч. Такого сильного, как сегодня, я и не помню.
Я подумала, что смерч – это человек, и спросила:
– Ты его видел? Он правда сильный?
– Конечно! Вон как наше жилище летело…
«Неужели смерч сильнее деда?» – удивилась я про себя.
– Деда, а что, он тебя на руках подкидывал?
– Нет у него рук. Смерч – не человек, просто очень-очень сильный ветер. Как щепку меня бросал… Как только я жив остался!
– Дедушка, а значит, я тоже не умерла?
– Что ты, что ты! Ещё чего придумала – умирать, такая маленькая! Вот старушкой станешь, тогда и умрёшь!
Дед часто задышал, схватился за грудь.
– Больше не говори так! – попросил он и погладил меня по голове.
– Деда, а ты старик?
– Старик.
– А когда-то был старушкой?
– Был, был, внучка, – рассеянно отвечал он, подбирая уцелевшую посуду. – Пойдём чум ставить.
Я собирала разбросанную повсюду утварь и думала: «Вот и я когда-нибудь стану стариком…»
К приходу родных мы уже всё привели в порядок. Словно и не бывало никакого смерча.
Белый оленёнок
Брат принёс крохотного оленёнка – тугута. Шёрстка у него была мягкая, блестящая. Белая, как только что выпавший снежок. Даже среди белых оленят я таких белоснежных не видела. Он мне сразу понравился.
– Недоносок, не сегодня, так завтра помрёт. Шкурку снимешь, – сказал брат маме и поспешил обратно к стаду.
Я погладила тугута. Сердце больно сжалось от слов брата, в голове зазвенели жалобные колокольцы: «Умрёт, умрёт…»
– Спи, не бойся, – шепнула я оленёнку. – Если будешь много спать, скорее вырастешь.
А он даже глазки не открыл.
Тут подошла мама с ножом.
– Мамочка, не убивай его, прошу тебя! – закричала я и прикрыла собой малыша.
– Он всё равно умрёт, дочка. Недоношенный…
– Не умрёт! – расплакалась я. – Выкормлю…
Оленёнок еле дышал. Я хотела покормить его, но он и рта не мог раскрыть. Да ещё, оказывается, передние ножки у него были крепко сжаты – даже стоять не получалось. В крошечной грудке не хватало места для дыхания…
Я плакала об оленёнке. Ему становилось всё хуже. Две ночи подряд засыпала я в траве рядом с белым тугутом. А просыпалась в чуме, даже не помня, как меня туда принесли.
Утром я бежала к оленёнку. Он лежал, как расстеленная шкурка. Из боязни, что собаки могут растерзать моего любимца, я держала их на привязи.
– Не мучай бедняжку и сама не мучайся, – уговаривала меня мама.
– Не дам убить! – горячо возражала я.
Наступила третья ночь. Я боялась, что, когда усну, оленёнка убьют, и старалась не спать. Ему было трудно дышать. Я не знала, чем помочь, и только плакала. Наконец в отчаянии разбудила маму. Она прижала меня к себе:
– Ничего не поделаешь…
Умер мой белый оленёнок.
Мама завернула меня, обессилевшую от слёз, в одеяло, уложила рядом с собой. А утром тугута уже не было на прежнем месте. Его вообще не стало на свете – белого-белого, белоснежного. Недоношенного…
Собачье ухо
Пастухи отлавливали важенок. Мама собралась их доить.
– Дочка, принеси ведро!
Все вёдра в чуме были полны воды. Я остановилась в нерешительности.
– Эй, где ведро? – рассердилась мама.
Я попробовала поднять ведро с водой, но мне его даже сдвинуть не удалось. В сердцах я пнула ведро. Вода выплеснулась на постель, на оставленную в чуме одежду, замочила полы моего пальтишка. Тогда я вылила воду и принесла ведро маме. Она меня похвалила. И надоила полное ведро молока! Оленье молоко густое, жирное. Я зачерпнула кружкой, отпила – вкуснотища!
Все пошли обедать, а я осталась. Меня томило недоброе предчувствие. Вдруг пастухи громко закричали. Я испугалась и побежала прочь.
«Подумаешь – мокро! Ничего страшного! Высушат, – успокаивала я себя. – А как высушат, так и забудут о пролитой воде. Тогда и домой вернусь».
Вдруг сзади послышался топот. Я, конечно, припустила изо всех сил, но огромная ручища ухватила меня за плечо. Не растерявшись, я позвала собаку Пенку. В ответ раздался звонкий лай, и через минуту Пенка напала на моего преследователя. Им оказался пастух Никус. Пенка схватила Никуса за ногу и зарычала, мотая головой. Он кричал… Тут прибежала его собака, и они с Пенкой стали драться. Никус сел на землю, а я помчалась домой.
Увидев, как родные развешивают мокрую одежду, я почувствовала себя ужасно виноватой и заплакала.
– Не плачь, Никус пошутил, – сказала мама. – Он хотел тебя просто попугать…