Время неба

А если серьезно… нужно действительно выкроить время, посетить врача, встать на учет и получить дальнейшие инструкции. Распланировать траты. Выбрать коляску, кроватку и одеяло — самое мягкое, теплое и красивое.

Достаю телефон, провожу по стеклу влажным пальцем и смотрю в восторженные глаза Тимура — их оттенок и настроение меняются при каждом взгляде на экран.

Мне бы всей душой хотелось разделить с ним радость. Если бы он был старше на десяток лет.

Вздохнув через всхлип, открываю приложение интернет-магазина и с азартом присматриваю премилые детские вещи нейтральных расцветок. Никогда не стану обряжать девочку в розовое, а мальчика — в голубое. К черту традиции и гендерные стереотипы.

Волна эйфории захлестывает так, что я не могу сфокусироваться на буквах. По венам бежит электричество, руки дрожат.

Троллейбус, тарахтя, влетает на мост, на всех парах минует пару пролетов, но вдруг замедляется и, вздрогнув, резко тормозит. Отвлекаюсь от комбинезонов, свитеров и шапочек и, вытянув шею, ищу причину вынужденной остановки. Пассажиры ропщут и раздраженно ерзают на сиденьях.

Ожидаю увидеть впереди разбитое авто, автомобиль ДПС и скорую с включенным проблесковым маячком, и сердце ухает в пятки, но происходит совсем иное: дорогу чинно пересекает выводок уток — серая утка-мать и двенадцать утят. Движение на шестиполосном шоссе замерло, водители, улыбаясь, снимают процессию на смартфоны.

Сегодня день доброты.

Узрев в этом знак свыше, тоже искренне улыбаюсь и делаю кадр на память.

«Для тебя открыты все пути».

Доверительно держась рогами за провода, троллейбус продолжает путь, золотое напыление на траве, поребриках, асфальте и стенах приобретает оттенок меди, приближается ранний вечер, и я с превеликим облегчением пишу Диме смс, что за все благодарна, но встретиться не получится ни сегодня, ни завтра, ни в обозримом будущем. Он не отвечает — наверняка подавился витаминным фрешем, а теперь зализывает уязвленное самолюбие.

— Ну и… хрен с тобой. Большой и толстый, — ухмыляюсь в отмороженной манере Тимура и прячу телефон в боковой карман рюкзака.

Никто и никогда больше не посмеет диктовать мне и новой робкой жизни во мне, что делать и думать, с кем быть и как поступать.

В груди снова расцветают ворохи невероятных, ярких, как конфетти, эмоций — они похожи на наваждение, которое я чувствовала, глядя в темные загадочные глаза Тимура, на восторг, окрылявший меня на поляне от его чистого голоса, на трепет от прикосновений его губ. Он делился всем, что в нем было, прямо из души в душу, и мне вдруг кажется, что его восприятие навсегда осталось во мне.

Я замечаю красоту в деталях — яркую, острую. Вижу несправедливость и готова сражаться с ней — не молчать, действовать, бороться. Ради того, чтобы кто-то светлый, нежный и пока непостижимый пришел в новую, лучшую версию этого мира.

Мой второй шанс начать заново — не Дима и не Олег…

Они бы не оттолкнули меня от бездны.

Не вытащили из пены дней и лет девочку, что когда-то умела искренне смеяться и хотела любить всей огромной душой.

Они бы не подарили ей такую возможность.

Тайком смахиваю набежавшие слезы и злюсь. Родная мама не может этого не понимать.

— Я — твоя мама… — шепчу, пробуя простое короткое слово на вкус. Впервые оно без горького привкуса и пахнет молочной помадкой. — И я… очень, очень-очень люблю тебя.

***

Знакомые витрины выплывают из-за поворота; вовремя спохватившись, вешаю на плечо рюкзак и спешу к выходу — погружаясь все глубже и глубже в раздумья, я едва не ушла вместе с грустным троллейбусом на второй круг.

Солнце тяжелеет и прижимается вплотную к крышам, к меди подмешивается алая акварель, влажный ветер пахнет соленым морем, хотя до него многие тысячи километров и несбывшихся планов.

— Что приготовим на ужин? Есть пожелания? Дай знать.

Заруливаю в шумный гипермаркет и, в хорошо забытом предвкушении пижамной вечеринки с лучшим другом, набиваю тележку всем, что вызывает обильное слюноотделение и само просится в рот. Расплачиваюсь на кассе, забираю покупки и выхожу в синий газ летних сумерек.

Больше не будет самобичевания и раскаяния, отравляющих кровь сомнений и груза вины. Потому что теперь я знаю, для чего именно высшие силы столкнули нас с Тимуром на том коротком отрезке времени и пространства.

***

На площадке седьмого этажа снова ослепли лампочки, чертыхаюсь и на ощупь ищу ключи, нашариваю пальцами замочную скважину, но дверь поддается, едва я легонько дергаю ручку. В прихожей горит тусклый свет.

Меня поводит от внезапной радости, но разочарование тут же подкатывает к горлу легкой дурнотой.

Мама…

На кухне смолкает шипение воды, и мама, на ходу вытирая мокрые руки, грозно шагает навстречу.

— Ты что творишь, бестолочь? Почему не берешь трубку? — она замахивается полотенцем, и я шарахаюсь назад. — Пришлось звонить Алексаевым. Они рассказали, как ты тут под окнами орала!

— Как ты вошла? — я прихожу в себя и, сохраняя остатки спокойствия, сгружаю тяжеленные пакеты у стены и избавляю гудящие ноги от кедов.

— А что, не надо было? Если бы не отцовский комплект, ты бы меня не впустила на порог? — сузив глаза, мама лезет на рожон.

— Я этого не говорила… — пожимаю плечами, и, обойдя ее, направляюсь в гостиную. Там все вылизано до блеска, но стоит не на своих местах.

— Что с Димой? — она сбавляет обороты и, прислонившись плечом к косяку, сдувает осветленную прядь с раскрасневшегося лба.

— Ничего. — Я спокойно выдерживаю ее гневный взгляд, хотя знаю наверняка: грядет буря. Каждый мамин жест транслирует уничтожающее презрение, уголок рта подергивается от тика.

— Как ничего? Алексаева говорит, что отсюда доносились звуки, м-м-м… интимного характера.

Скриплю зубами от лютого кринжа. Становится весело.

— Ну да, доносились. Но это был не он.

Выпутываюсь из платья, вешаю его на плечики и возвращаю в шкаф к собратьям. Влезаю в спортивный костюм, собираю в хвост волосы и, прикусив изнутри щеку, ожидаю привычное шоу.

Недавние инъекции ботокса, нежно любимого мамой, сглаживают проявления эмоций, но даже сквозь них прорывается ее ярость.

— Да приводи хоть десятерых, — частит она. — Главное, чтобы одним из них был Дима. У него двухуровневая квартира на Юбилейном проспекте, успешный бизнес, серьезные намерения…

С тоской смотрю в ее злые глаза, усталость, обида и боль становятся поперек горла.

— Почему ты так ко мне относишься, мам? — я вздыхаю. — Почему не видишь в родной дочери человека? Ты же сломала мне жизнь. Я не умею строить отношения. Боюсь доверия и любви. Избегаю ответственных решений. Не могу за себя постоять…

— Роди и воспитай, потом поговорим! Не меняй тему! — она снова замахивается, но на сей раз я не двигаюсь с места, и полотенце со свистом рассекает воздух возле уха.

— И рожу. И воспитаю! — вздрогнув, упрямо бубню, и нарываюсь на кривую издевательскую усмешку:

— Интересно… Как ты это проделаешь?

— Очень просто. Я уже беременна! — Лицо мамы перекашивает, щеки приобретают землистый оттенок. Она застывает, переваривая услышанное, а мой язык переходит в автономный режим: — Забудь о Диме. Хватит сотрясать воздух. Он не нравится мне, мерзкий тип…

Я в ужасе — глубинном, парализующем, вынырнувшим прямиком из раннего детства, когда за любую провинность можно было услышать о себе много нового и получить звонкую оплеуху. Но негодование, подогреваемое взбунтовавшимися гормонами, кипит внутри, и я сжимаю кулаки.

— Что за придурок? Кто он? — севшим голосом допрашивает мама, и я глупо ухмыляюсь:

— Пришелец с Альфа-Центавры.

Шутка не прокатывает.

— Сроки? — рявкет она.

— Н-не знаю… — я теряюсь под ее натиском, пячусь назад и приваливаюсь к полированной дверке. — Примерно пять недель…

— Вот что! — шумно выдохнув, мама отмирает и принимается кругами ходить по комнате. — Ты сейчас же позвонишь Диме, поедешь к нему и переспишь с ним. Любым способом сделаешь так, чтобы он не предохранялся. Усекла? Потом что-нибудь придумаем. Дура!