Серебряные письма

– Они заигрались, – глухо сказал отец, – в солдатики, в фантики. Цена этой детской шалости – миллионы жизней.

– Кто «они», папа? – спросила Ольга.

Отец в ответ только махнул рукой и ушел к себе.

В отличие от своей супруги, не расстававшейся этой осенью с книгой Иова и находившей в происходящем религиозный смысл (мать считала, что у России, по всей видимости, есть некая искупительная миссия в этих посылаемых на ее долю неслучайных испытаниях), Александр Михайлович воспринимал все иначе. Он не видел в происходящем религиозного подтекста и, будучи человеком деятельным и прагматичным, искал варианты спасения семьи.

В середине декабря Александр Михайлович завел разговор об эмиграции – объявил домашним, что он все подготовил к отъезду и что до конца года им нужно уехать из России.

Выслушав отца, Ольга решительно заявила, что она никуда не поедет.

Александр Михайлович покачал головой:

– Оля, надо ехать, я все устроил. Поедем в Берлин, а там посмотрим. Прошу тебя, подумай хотя бы о сестре!

Ольга вздохнула: уехать сейчас, когда от Сергея нет никаких известий? Это невозможно!

– Я не поеду, – отрезала Ольга. – Вы поезжайте, я остаюсь.

Мать смотрела на старшую дочь – зная ее характер, понимала, что уговаривать упрямую Оленьку бесполезно – вы хоть режьте ее! – не отступится.

– Тогда будет так, как скажет Ксюта, – рассудил отец. – Ольга сделала выбор, но у Ксюты своя жизнь.

Ксения сжалась – домашние смотрели на нее, ожидая ответа, а она была не готова взять на себя миссию вершителя судеб.

– Я думаю, что если Оля остается, то и нам нужно, – наконец сказала Ксения, – в трудные времена надо держаться вместе.

– Значит, мы все остаемся, – заключила мать.

– Ну, так тому и быть, – пожал плечами отец.

В тот зимний вечер, когда, как потом оказалось, решилась их судьба, они все вместе сели пить чай. Ксения играла на рояле, Ольга пела.

На улице шел снег, а в окна уже заглядывала зима и будущие потрясения.

От Сергея по-прежнему не было известий. Ольга тосковала и отчасти находила утешение в картине Сергея – держала ее в руках, разговаривала с ней, словно бы картина эта была иконой и неким сакральным, связующим их с Сергеем предметом.

Тогда в октябре, зарисовывая полотно, видя, как постепенно, мазок за мазком, волшебный свет тускнеет и гаснет под ее рукой, Ольга чувствовала настоящее отчаяние; и позже, когда пронизанная светом незнакомка на картине окончательно исчезла, Ольга какое-то время не могла соотносить новое изображение нелепой птицы с бесценным полотном. Однако вскоре она научилась смотреть поверх нанесенного слоя, научилась мысленно счищать наносное и лишнее, проникать вглубь полотна и видеть тот самый необыкновенный свет, мастерски переданный старым мастером. Со временем, запечатленная у окна незнакомка, стала для Ольги все равно что подругой или сестрой – она так же стояла у окна, всматриваясь куда-то в даль, как это днями напролет делала и Ольга, высматривая Сергея.

Отсыпал снегами декабрь, и год, такой сложный, никем пока непонятый, уходил.

Этот новогодний вечер не был похож на праздник – впервые в доме Ларичевых не было шумной суеты, праздничных приготовлений, наряженной елки. Отец приболел, мать переживала за него, и спать старшие Ларичевы ушли непривычно рано. В холодной, нетопленой гостиной остались только сестры с лохматенькой Нелли.

Ольга разжигала печку, чтобы обогреть комнату, когда прозвенел дверной звонок. Ксения помчалась в прихожую и вскоре вернулась в комнату.

– Оля, к тебе пришли!

– Кто?! – ахнула Ольга, первым делом подумав о Сергее.

– Твой давний поклонник Клинский, – тихо сказала Ксения, – ты еще замуж за него собиралась, что, неужели не помнишь?

Ольга и ответить не успела, как в комнату заглянул безнадежно забытый ею кавалер из казавшегося теперь таким далеким прошлого.

Но ей, в сущности, и вспоминать-то было нечего – с тридцатилетним Евгением Клинским ее особенно ничего не связывало, разве что он за ней когда-то ухаживал, а она в шутку делала вид, что принимает его ухаживания, но было это все задолго до встречи с Сергеем.

Евгений ей вообще никогда не нравился, и дело было даже не в его заурядной наружности (у Евгения Клинского была такая внешность, словно бы ему при рождении кто-то провел ластиком по лицу и стер какие бы то ни было индивидуальные признаки – размыл, приглушил черты лица, сделав его совершенно незапоминающимся); Ольгу отталкивало поведение этого человека, его манера держаться, его отношение к людям. Внешнюю блеклость Клинский компенсировал другим – в нем с избытком присутствовала ирония, самоуверенность и поразительное умение все и всегда обернуть себе на пользу (кстати, эту особенность Евгений, один из лучших адвокатов города, прекрасно использовал в своей профессии).

– Какая же вы легкомысленная, Оленька! – с насмешкой сказал Клинский, входя в гостиную. – Замуж за меня собирались, в итоге вышли за другого, потом стали жить с третьим, до чего же ветреная барышня!

– А, это вы! – сморщилась Ольга. – Так вы явились читать мне нотации?

– Ну помилуйте, Леля, кого заинтересуешь нотациями? – хмыкнул Клинский. – Я пришел поздравить вас с Новым годом, принес вам продукты.

Он поставил на стол увесистый мешок и деловито перечислил:

– Здесь сахар, крупа, масло, окорок и даже шоколад.

Ольга бросила на Клинского мрачный взгляд и ответила с убийственной иронией:

– Это все лишнее: и крупа, и окорок, и «даже шоколад»! Заберите, пожалуйста, и больше не носите. Мы не голодаем!

– Гордая, значит? – усмехнулся Клинский. – Ну-ну, не пожалейте, Оленька.

Он развернулся и вышел из комнаты.

– Ух, как ты его срезала! – улыбнулась Ксения.

– Ненавижу таких, как он! Знаешь, он совершенно непотопляемый, этот тип прекрасно устроится при любых режимах и останется самодовольным и сытым. И профессия у него подходящая – адвокат! Про него говорят, что он черта оправдает, если тот ему хорошо заплатит.

От такого, как он, принять окорок с шоколадом – последнее дело. Хотя, может, и надо было взять у него продукты, – вздохнула Ольга, – родители бы поели. Что ж – ладно!

Ольга растопила печь, погладила крутившуюся рядом Нелли и подмигнула Ксении:

– Ну что, сестра, будем с тобой вдвоем встречать Новый год? Правда, стол у нас скудный, ни окорока, ни, что ты будешь делать, шоколада! Но у нас есть хлеб, картошка и дрянь-селедка, живем, сестрица! А главное, у нас есть мамина вишневая наливка!

Сестры расположились на своем любимом широченном подоконнике; простенькая новогодняя закуска, рюмочки с наливкой, слабенький чай в чашке у Ксюты, желудевый кофе у Ольги.

За окнами хлопьями валил снег, через мост переходили какие-то люди в шинелях и с ружьями.

– Сейчас бы положить на тарелку кусок любимого «Пирога Двенадцатой ночи», с засахаренной, огромной – с дом! – вишней! Кладешь вишню в рот, а она тает-тает, – улыбнулась Ольга. – Сколько себя помню, мы всегда заказывали этот пирог на Рождество и Новый год! А теперь кондитерская наша закрыта, может статься, что и навсегда. Эх, вернуться бы в прошлое, я бы у них съела все пироги, а уж кофе напилась на всю жизнь, целую реку бы выдула. Ах, Ксюта, какая это радость – сидеть в кондитерской, пить кофе и просто глазеть в окно. Так подумать, жизнь вообще состоит из маленьких радостей и большой беды!

– От Сережи так и нет известий? – тихо спросила Ксения. – Беспокоишься за него?

Ольга сникла, о Сергее она знала лишь, что он где-то на Дону с Белой армией.

– Да, переживаю, потому что знаю – он не станет себя беречь, – Ольга махом опрокинула рюмку с настойкой. – Сергей – заблудившийся в веках рыцарь, и он, конечно, будет сражаться до конца. А ты, Ксюта, беспокоишься за Колю?

– Я боюсь за него! – кивнула Ксения. – Они с Сергеем оба рыцари, просто верят в разное, сражаются каждый за свою правду и умереть готовы каждый за свое, но суть у них одна и та же.