Арехин в Арктике

Да, меняются люди, и ещё как меняются. Даже Владимир Ильич обеспокоился, а ведь к нему с отбором ведут, кого попало не допускают. Ленин прежде всего беспокоится об изменениях в партийных отношениях, в партийной иерархии, во фракционных мутациях, но как материалист, он не может не сопоставить эти изменения с другими.

Внешними. Наглядными, но и примелькавшимися настолько, что глаз изменения начинает воспринимать нормой.

Он зашел в светлый павильон, названный не без претензии: «Светопись в красных тонах. Фотомастер Пролетарский». Забавно, но фамилия фотомастера была подлинной, Пролетарским записали подкидыша в церковную книгу старинного волжского города, но на Волге подкидыш не засиделся. В тысяча девятьсот восьмом году молодой Пролетарский пришёл в Петербург из южного города Ялта и сделал карьеру головокружительную: стал третьим фотографом Николая, а император и сам неплохо разбирался в фотоискусстве. Теперь же Пролетарский был главным светописцем Ленина. Все официальные съёмки поручались исключительно ему. Нет, пытались и другие, но выходило не то. Не вождь большевистской партии, а обыкновенный усталый человечек. И потому подобные попытки прекратили волевым решением.

Колокольчик звякнул дёшево, скромно. Простенький колокольчик, жестяной. При царе такого бы стыдились даже во второразрядном заведении, а сейчас – в самый раз.

Клиентов сегодня оказалось чуть. Красноармеец пришёл забрать карточку, и теперь придирчиво разглядывал себя в рамке.

– Как думаешь, товарищ, хорошо получилось? – протянул он карточку Арехину. – Вид геройский?

Арехин взял, осмотрел внимательно. В одной руке красноармеец держал винтовку с полуторным штыком, в другой революционный «Маузер», на поясе – три «лимонки».

– Орёл, – подтвердил Арехин. – Хотел бы я хотя бы вполовину так выглядеть.

– А ты шляпу на кепку поменяй, очки сними, и будешь тоже ничего, закваска-то в тебе имеется, – добродушно ответил красноармеец, забирая фотокарточку.

Он ушел, а Арехин посмотрелся в трюмо: как тут разглядеть закваску?

Пролетарский вышел из печатной, рукою отослав помощника на улицу – завлекать клиента.

– Готовы документы, Александр Александрович. В закуток пройдемте.

«В закуток» – это в маленький чулан сбоку. А документы – финский паспорт, невзрачный, потрепанный.

– К новым документам и внимание новое. Старательная подделка часто выглядит, будто пять минут, как с типографского станка сошла. А настоящий документ прост и невзрачен, он уже сто проверок прошел, уже в ста руках побывал, не всегда чистых, и тем вызывает доверие.

– Но ведь это – подделка?

– Как можно, Александр Александрович! Документ натуральный. Только слегка на вас подправлен, ну, как портной костюм подгоняет. В Коминтерне тоже мастера есть, но уж больно казённо исполняют, да и стараются, аж дым уз ушей. А это чувствуется. Казённый человек на казённого человека нюх имеет особый. Если не к документу придерется, так к чему другому. Смотрит клиент робко, или, напротив, нагло. Стоит не по одёжке. Но больше всего знатоки на обувь смотрят. Впрочем, кому я говорю… А этот документ – как алексеевская постановка. С предысторией и сверхзадачей. Берешь документ и видишь, что занимался им бедный чиновник, последняя спица в колесе, дома сварливая жена и пятеро детей, да теща вдобавок, а по службе никаких надежд на продвижение… Избылся, спустя рукава работал. Не за деньги, а за страх, что со службы погонят. К таким документам вера самая сильная. Врать не стану, мастер высокого полёта неладное заподозрить может, но мастера высокого полёта высоко и летают. Документы проверять им недосуг, разве экспертизу поручат. Но для экспертизы опять-таки попасться нужно, а с этим документом не попадёшься. Ну, если заранее свой же человечек сдаст, но тут уж любой документ бессилен: кому быть повешену, тот не простынет. А и простынет, невелика беда.

С мастером Арехин рассчитался загодя, казалось, можно бы и разойтись, но Пролетарский не торопился. Время тянул или просто поговорить хотел.

– Не сочтите за нескромность, но не желаете ли на портрет сняться? – спросил вдруг Пролетарский

– В чем же здесь нескромность?

– Ваше время дорого.

– Не дороже вашего, я полагаю. Но мне портрет не нужен.

– Сейчас не нужен, а потом… И для истории: Александр Арехин перед битвой за шахматную корону.

– До шахматной короны далеко. А, впрочем, почему бы и нет.

Фотографий Арехина существует множество, вот и на всероссийском турнире запечатлели, и с Лениным за доской. Пусть будет ещё одна.

– Тогда, пожалуйста, встаньте сюда, – Пролетарский подвел Арехина к выделенному углу павильона. – Трость возьмите в левую руку…

– Я не пользуюсь тростью, – возразил Арехин.

– Это своего рода символ скипетра. Ну, и того, что вы готовитесь побить нынешнего чемпиона. В фигуральном смысле, разумеется.

Арехин покорился. Взялся за портрет…

– А в правую возьмите сигару.

– Я не курю сигары.

– Сигара кубинская, и это тоже символ, – Пролетарский достал из ящичка сигару, на вид свежую. Откуда, интересно, он их берёт? Поступь новой экономической политики?

Прежде чем снять портрет, Арехину пришлось причесаться, почистить пиджак, брюки и даже туфли, несколько раз менять позу, меняя трость и сигару местами. Но очки снять он отказался категорически:

– Это тоже, если хотите, символ.

– Какой же, позвольте спросить?

– Многозначный. Ответ Малевичу.

Пролетарский только хмыкнул, но настаивать не стал. Вспыхнула обсыпанная магнием бумажка, и действо свершилось.

– Кстати, вы заметили, что люди последнее время сильно изменились? – сказал Пролетарский. – Я имею в виду физически.

– Вы находите?

– Это очевидно. Прежде всего рост. Фотограф это сразу замечает, камера – тот же ростомер. После войны мужчины стали ниже на восемь сантиметров.

– И чем вы это объясняете?

– Призывают-то в первую очередь здоровяков, кровь с молоком. Когда их выбьют, идет в дело второй сорт, третий… Сколько богатырей полегло на войне? А в мелкого и попасть труднее. Но это только начало.

– Начало чего?

– Те, погибшие на войне здоровяки, парни лет двадцати, потомства зачастую и не оставили. А кто по всяким врожденным и приобретенным болезням от войны освобождались, те сейчас и дают основной приплод. На детей посмотрите, на вид, на повадки…

– Я посмотрю, – серьезно сказал Арехин.

– Вам не до этого, я понимаю. Но если лет этак через пятнадцать-двадцать случится новая большая война, особенно победоносная, то человека, к которому мы привыкли в девятнадцатом веке, найдешь разве в фотографических альбомах. Да и то… Кто-то альбомы и сохранит, а большинство, пожалуй, и выбросит. Чтобы не смущали. Останутся архивы мастеров разве…

– Вы полагаете, что их уничтожат?

– Кого? Мастеров или архивы? – вопросом на вопрос ответил Пролетарский. – Хотя это софистика, уничтожение одних обязательно сопровождается уничтожением других.

– И кто же будет уничтожать ваши архивы? Враги, интервенты?

– Почему же непременно враги? Злейший враг мастера – время, преломляющееся в общественном вкусе. Где они, томы Тредиаковского, Кантемира и Хераскова? Впрочем, враги тоже найдутся, как же без врагов. Но не будем о грустном. Куда прикажете прислать фотопортрет?

– Знаете, оставьте у себя. Я сам за ним зайду, – и Арехин решительно распрощался с Пролетарским. Не хотелось ему углубляться в дебри искусствознания. День солнечный, новая экономическая политика набирает обороты, в чайных появились бублики, жизнь определенно карабкалась в зенит. Вот только последние калоши оприходовали. Чушь калоши. Предрассудок, – и он пошел по неметёной мостовой.

Пролетарский смотрел ему вслед, покуда Арехин окончательно не скрылся за спинами обывателей.

Тогда он кликнул с улицы помощника, пусть теперь здесь работает, сейчас клиент повалит косяком. Сам же он пошел обрабатывать пластину с запечатленным Арехиным, цыкнув на предложившего пособить помощника. Рано ещё. До подмастеря расти и расти. Его дело – красноармейцы и новые купчихи. Последних было мало, точнее, совсем не было, но Пролетарский ждал наплыва со дня на день.