Страница 7 из 9
Шли тысячелетия, и все великое разнообразие человеческих обществ в более или менее утонченной форме повторяло то, что знали уже первобытные «дикари».
В III тыс. до н. э. в Древнем Египте было создано так называемое «Поучение гераклеопольского царя своему сыну царю Мерикара», в котором отец призывает:
Утешь стенающего, не притесняй вдову, не прогоняй сына от имущества его отца и не смещай вельмож с их постов. Остерегайся карать опрометчиво! Не убивай – нет тебе в этом пользы, наказывай побоями и заключением; благодаря этому будет заселяться эта страна; исключение лишь для бунтовщика, чей замысел раскрыт. Бог знает строптивцев, но бог карает и за (напрасную) кровь; милосердный [продлевает] время (своей жизни). Не убивай человека, чьи достоинства ты узнал, еще когда ты читал вместе с ним нараспев письмена![21]
Итак, мятежник, выступающий против государства, угрожающий спокойствию всей общины, должен умереть, а в остальном в смертной казни «нет пользы». В чем здесь вред? Вряд ли египетских фараонов волновало общественное мнение. Но «бог карает за напрасную кровь».
Казнь как устрашение
Впрочем, в цивилизованном мире добавляется еще один важный довод в пользу смертной казни, который в примитивных обществах, возможно, подразумевался, но не формулировался, а вот Платон об этом уже размышлял: казнь закоренелых преступников служит примером для других, устрашение должно предотвратить другие преступления. Этот довод в дискуссии о смертной казни приводится и сегодня.
Древний Рим, так гордившийся своими гражданскими доблестями, знал невероятное количество разных способов умерщвления преступников, многие из которых были ужасающе жестокими, связанными с мучениями и унижениями. И конечно же, одним из важнейших аргументов в пользу необходимости таких мер считалось поддержание существования государства и устоев общества.
Тит Ливий описывает историю консула Тита Манлия, приказавшего во время военного похода казнить собственного сына, нарушившего строгий приказ не вступать в схватку с врагом, но победившего знатного латинянина, с которым он сразился в поединке. Трудно судить, насколько детали этой истории соответствуют реальности, но для нас сейчас важнее то, какие слова историк вложил в уста беспощадного отца:
Консул отвернулся от сына и приказал трубить общий сбор; когда воины собрались, он молвил: «Раз уж ты, Тит Манлий, не почитая ни консульской власти, ни отчей, вопреки запрету, без приказа, сразился с врагом и тем в меру тебе доступного подорвал в войске послушание, на котором зиждилось доныне римское государство, а меня поставил перед выбором – забыть либо о государстве, либо о себе и своих близких, то пусть лучше мы будем наказаны за наш проступок, чем государство станет дорогой ценою искупать наши прегрешения. Послужим же юношеству уроком, печальным, зато поучительным, на будущее. Конечно, ты дорог мне как природный мой сын, дорога и эта твоя доблесть, даже обманутая пустым призраком чести; но коль скоро надо либо смертью твоей скрепить священную власть консулов на войне, либо навсегда подорвать ее, оставив тебя безнаказанным, то ты, если подлинно нашей ты крови, не откажешься, верно, понести кару и тем восстановить воинское послушание, павшее по твоей вине. Ступай, ликтор, привяжи его к столбу»[22].
Молодому человеку отрубили голову…
Итак, Тит Манлий Младший пусть даже убил врага, но «подорвал послушание» – основу государства – и, следовательно, должен был умереть ради восстановления этой основы. Римский консул пошел куда дальше афинского философа: Платон считал полезным для государства казнь только самых закоренелых преступников, а для Тита Манлия тягчайшим преступлением было неповиновение приказу, пусть даже приведшее к победе. При этом он тоже видел в своем приговоре, говоря словами Платона, «двойную пользу» – для государства, которому не придется «дорогой ценою искупать наши прегрешения», и для укрепления «священной власти консулов». Каким же образом эта казнь должна была принести пользу? Конечно же, благодаря устрашению, которое послужило «юношеству уроком».
Такова была суровая доблесть Древнего Рима, столь превозносившаяся в разные века самыми разными людьми. Но, что интересно, сам Тит Ливий явно не мог сформулировать однозначное отношение к казни сына по приказанию отца:
Услыхав столь жестокий приказ, все замерли, словно топор занесен у каждого над собственной его головою, и молчали скорее от ужаса, чем из самообладания. Но когда из разрубленной шеи хлынула кровь, все стоявшие дотоле как бы потеряв дар речи словно очнулись от чар и дали вдруг волю жалости, слезам и проклятиям. Покрыв тело юноши добытыми им доспехами, его сожгли на сооруженном за валом костре и устроили похороны с такою торжественностью, какая только возможна в войске, а «Манлиев правеж» внушал ужас не только в те времена, но и для потомков остался мрачным примером суровости.
Мало того, дальше выясняется, что когда консул, победоносно завершив войну, явился в Рим, то «при вступлении в Город навстречу ему вышли только пожилые люди, а молодежь и тогда, и после – в течение всей его жизни – сторонилась его и проклинала».
Впрочем, понятно, что эти проклятия были вызваны не самим фактом казни, которая была совершенно обычным делом в Риме и явно не вызывала нареканий ни у пожилых, ни у молодых. Все были поражены тем, что отец приговорил к смерти сына, к тому же победителя врага. Но Ливий, описав всеобщий ужас после казни молодого человека и явно показав, что сам консул не противился торжественному погребению сына, тут же добавляет: «И все-таки столь жестокая кара сделала войско более послушным вождю; везде тщательней стали исправлять сторожевую и дозорную службу и менять часовых, а в решающей битве, когда сошлись лицом к лицу с неприятелем, суровость Манлия эта тоже оказалась на пользу».
Ни кровной мести, ни «влияния на судебный приговор со стороны друзей подсудимого и окружающей его толпы, которое допускалось древнейшим германским правом»[23], ни возможности решить дело поединком, то есть хоть в какой-то мере самостоятельно, в Древнем Риме не существовало. Если с кровной местью римское государство не могло мириться, то другой обычай, явно восходящий к очень древним временам, – наказание не конкретного виновника, а всей общины – был римлянам вполне понятен. У них существовал жестокий (хотя и нечасто применявшийся) обычай децимации, при котором за потерю знамени, бунт в войске или за дезертирство казнили не того, кто потерял знамя, подбивал товарищей к бунту или дезертировал, а каждого десятого из его подразделения. Архаический характер наказания виден в том, как оно приводилось в исполнение. Десять солдат бросали жребий – и казнили того, на кого указала воля богов. При этом иногда казнь совершали представители государства – ликторы, а иногда убить несчастного поручали остальным девятерым: они должны были забить его камнями или дубинками – точно так же, как это делалось в родовых обществах.
Но что считалось преступлением против государства или, вернее, общины? Теодор Моммзен перечисляет: государственная измена, или сообщничество с неприятелем, или соединенное с насилием сопротивление властям. «Но нарушителями общественного спокойствия считались также злостный убийца (parricida), мужеложец, оскорбитель девичьей или женской чести, поджигатель, лжесвидетель и, кроме того, тот, кто магическими заклинаниями портил жатву или похищал в ночное время хлеб с полей, оставленных под охраной богов и народа, поэтому и с ними обходились как с государственными изменниками».
По сути, здесь перечислены те тяжкие преступления, за которые карали еще в первобытном обществе, считая, что они нарушают устои жизни общины. Для Рима же благополучие общины всегда было на первом месте.
21
Цит. по: История Древнего Востока: тексты и документы. Под ред. В. И. Кузищина. – М.: Высшая школа, 2002. С. 17–23.
22
Пер. Н. В. Брагинской. Здесь и далее цит. по: Ливий Тит. История Рима от основания города. Т. 1. – М.: Наука, 1989.
23
Здесь и далее цит. по: Моммзен Т. История Рима. Кн. I, гл. XI. – СПб.: Наука Ювента, 1997.