Страница 24 из 78
18
С Жигинасом отношения у Максима складывались иначе. Хотя бы потому уже, что у того в Университете вообще не было друзей. Никаких! Одни знакомцы - да и те единичные, редкие на удивление. Жигинас жил в общаге, да и на самом факультете числился с первых месяцев этаким отшельником-одиночкой, анахоретом-байронистом наподобие Онегина и Печорина. К учёбе он был равнодушен, напомним, спортом не занимался, на практики и в стройотряд не ездил ни разу - так откуда им было и взяться, товарищам и друзьям?!... У него и в тур-клубе, куда он регулярно все студенческие годы мотался, не было друзей. Представляете! Хотя в походы он там ходил много и регулярно. Но при этом при всём он тамошних парней-работяг в душе глубоко презирал как не ровню себе: в тур-клубе он лишь с девушками-москвичками на равных общался, лишь им время и внимание уделял - тайно искал себе среди них пару, хитрюга, для будущих семейных отношений, для витья своего гнезда... Таких претендентш на его любовь там несколько было, по его словам, кто ему нравился и схож был по душе и характеру. Вот он их по очереди и обхаживал, крутился юлой, как прикормку разбрасывал комплименты, надеясь, что кто-нибудь к пятому курсу да клюнет, на его тонкую удочку попадёт, которая не оборвётся и не сломается - уж будьте уверены!
Покажется удивительным, но он даже и к Меркуленко достаточно быстро охладел; после того, в особенности, как жить с ним вместе начал на втором курсе, характер тому ежедневно показывать в быту, спесь и норов, внезапные вспышки гнева по малейшему поводу. А тот в ответ принялся огрызаться, щетиниться и материться, что Жигинасу сильно не нравилось, а порой и бесило. Жигинас-то хотел, о чём его однокурсники и не догадывались никогда: это лишь много позже выяснилось, - хотел парить и властвовать над людьми, подчинять каждого своей чёрной воле и потом управлять надменно - ЖАЖДА ВЛАСТИ в его природе была заложена могучая с рождения. Да и самолюбием и самомнением, гордыней той же он обладал прямо-таки дьявольскими, с которыми он успешно и прожил все школьные годы, в отличниках в Тернополе у себя ходил, в любимчиках педагогов.
Но в Университете на ВЛАСТЬ над людьми и на любовь окружающих, студентов и преподавателей в лице доцентов и профессоров, ему рассчитывать было трудно, а лучше, а точнее сказать - невозможно! На поверку-то он слабеньким оказался в умственном и физическом плане, этаким невзрачным и серым студентом-середняком. Пустышкой и лузером даже, если начистоту, каких у них в МГУ много было, кто приходил и уходил от них как приведение, не оставляя памяти и следов.
Резонно и справедливо поэтому заключить, что люди его никогда не воспринимали всерьёз, считали на факультете за чудака, или за непутёвого малоросса с белым билетом в кармане. И Меркуленко Колька так начал уже считать к концу первого курса, и Кремнёв Максим, и другие... Вот Жигинас и бесился от подобного к себе отношения, оставаясь наедине с собой, тайной злобой и яростью исходил на товарищей, отборными матюгами!
Ровно по этой же причине он и сторонился всех, с первого семестра начиная, в себе самом как в спасительной капсуле замыкался, или в футляре! И делал это вынужденно и через силу, как потом уж становилось ясно всем, от недостатка ума и мощи телесной, сохраняя тем самым здоровье и нервы себе: чтобы не испытывать ежедневно стрессов и мук, душевных и психологических...
19
С Кремнёвым он сблизился вынужденно на 5-м курсе, не желая оставаться совсем один в сверхжёсткой и враждебной к иногородним парням и девчатам Москве, за которую он до начала последней университетской весны всё ещё мечтал-надеялся зацепиться. А до этого они друзьями и не были-то, по сути. Так - простые сожители, не более того; даже и не товарищи. У Максима были свои близкие люди на факультете, с кем он на стройку регулярно ездил и как каторжный там всё лето "пахал", с кем научные дела обсуждал, учась на одной кафедре, с кем, наконец, занимался спортом активно. Но на 5-м курсе он погрузился в траур, в жуткую депрессуху, в отстой. И ему стало не до друзей, не до науки и не до спорта - не до чего...
Вот в этот-то критический и, одновременно, трагический момент Жигинас к нему и прицепился банным листом, почувствовав его болезненное и абсолютно-безвольное и без-жизненное состояние. Он отлично понял, хитрован тернопольский, что может с лёгкостью поработить предельно-ослабленного Кремнёва и потащить за собой, сделать его своим холуём наподобие Санчо Панче, или даже собачкой комнатной.
Загоревшись этой идеей, он и принялся крутиться рядом этаким шустрым волчком, принялся регулярно таскать сутками валявшегося на койке и киснувшего Максима пиво пить и по душам беседовать, совместные планы на ближайшее послеуниверситетское будущее выстраивать и обсуждать, которое стремительно надвигалось. Он даже и место работы им обоим нашёл на ярмарке вакансий, или на факультетском распределении, что состоялось на истфаке после новогодних празднеств; в середине января - если совсем точно. Отрешённый от жизни Кремнёв к этому делу ни руку, ни голову не приложил, даже и не пошевелил пальцем: он полностью доверился здесь Жигинасу, клятвенно пообещавшему, что ни сам он, ни друг-Максим не уедут из Москвы ни за что - в столице жить и работать останутся...
Глава 8
"На распутье в диком древнем поле / чёрный ворон на кресте сидит.
Заросла бурьяном степь на воле, / и в траве заржавел старый щит.
На распутье люди начертали / роковую надпись: "Путь прямой
Много бед готовит, и едва ли / ты по нём воротишься домой.
Путь направо без коня оставит / - побредёшь один и сир и наг, -
А того, кто влево путь направит, / встретит смерть в незнаемых полях..."
Жутко мне! Вдали стоят могилы... / В них былое дремлет вечным сном...
"Отзовися, ворон чернокрылый! / Укажи мне путь в краю глухом"..."