За семью замками. Снаружи

Стоило представить, что вот сейчас Агата, может быть, кричит так истошно, как кричат женщины при родах в фильмах, и Гаврилу передернуло. Не от отвращения, а потому что он волновался за сестренку, как за родную. Или может даже больше. Наверное, как за Полину бы волновался.

Или, дай Бог, как когда-то будет волноваться за Полину.

Усмехнулся, покрутил в руках телефон, разблокировал.

Окно переписки с ней открылось автоматически. Там… Много-много-много. Невероятно много. Потому что она сейчас не с ним, но они теперь вместе. Через столько лет. И так хорошо, что аж не верится. Спокойно… Как на рассвете в их селе. На речке.

Только плохо, что на расстоянии. Но это всё равно лучше, чем все годы до…

Последние сообщения были совсем не о них, но переполненными тревоги.

Полинины: «ну что там?», «как Агата?», «ты что-то знаешь?», и Гавриловы: «в процессе», «не знаю», «нормально всё, не волнуйся»…

Которые наверняка злили переживавшую Полину, но она держалась. А Гаврила… Он правда не знал. И сам был полон тревоги, но в то же время спокоен.

Подумал себе, что бабЛампа сказала бы: «не суетитесь, малохольные, природой дано, что через боль, но наша девка разродится».

Гаврила Лампе всегда верил. Она в жизни не ошиблась.

А значит, их молодая, сильная, отчаянная девка справится.

Костя терроризировать Гаврилу перестал, хотя первый час наяривал так, что телефон перегревался.

Гаврила допускал даже, что переволновавшийся дебил в порыве чувств что-то сделал со своим. Но оказаться на месте Гордеева в жизни не хотел бы. Лучше так, как он — сидеть под роддомом на низком старте. Чтобы… Даже непонятно, что. Очевидно, что не пустят. Да и с какого перепугу? Он же не папашка…

Но на Костиного малого посмотреть хотел очень. И Агату поздравить. Ну когда она в себя придет.

И пусть они сходились с Павловной в мысли, что в процессе Костя там абсолютно не нужен, но сейчас Гавриле было откровенно жалко, что сразу после зайти к ней в палату у него не получится. Небо откроют в лучшем случае утром. Это жестоко. Но это тоже урок для Победителя. Очередное испытание на смирение.

Гаврила заблокировал мобильный, вжался затылком в подголовник, закрыл глаза, чувствуя себя внезапно умиротворенным. Зная, что на губах поигрывает улыбка, вспоминая, как неслись, как ругался, как смеялись потом…

Думая, что когда-то на правах дядьки обязательно расскажет пацану, как он отца-то сделал.

Когда телефон снова завибрировал — вздрогнул, тут же опуская голову, одновременно снимая блокировку.

Думал, нетерпеливая Полина.

С меньшей вероятностью — сестрёнка или вообще какой-то спам.

Оказалось, Костя.

Гаврила посмотрел на пересланное сообщение от пользователя «За семью замками»:

«Я всё. На тебя похож. Хороший…».

Дальше — на фотографию маленького и сморщенного новопроизведенного Гордеева.

Точнее сначала на его макушку с редкими темными волосами, потом на нос-пуговицей, закрытые глаза, сжатый с силой кулачок.

На губах Гаврилы почему-то заиграла улыбка, а нос будто защипало.

Он всегда умел радоваться за других. Но сейчас рад был так, как был бы за себя.

И не успел этому удивиться, как следом прилетело настроченное Костей:

«Это мой, прикинь? Я теперь папка…».

Костя всегда жил с осознанием, что он херовый.

Сначала херовый повод привязать к себе мужика.

Потом херовый сын.

Дальше херовый сирота-воспитанник.

Следом — просто херовый человек.

Потом херовый объект обожания. Такой же — херовый — муж.

Делец — не херовый, но херней занимающийся.

И на всей этой горе недоразумений не должно было оказаться вишенки.

Херовый отец.

Не должно было, но сын ещё не появился, а Костя уже проебался.

Агата родила сама, пока он был в отъезде. И чувствовал же… Чувствовал, блин, что не надо… А полетел.

В итоге получил, чего заслуживает.

Агата скинула ему фотку малого, и он охренел от какого-то нового чувства… Будто не веришь, не понимаешь, боишься… И в то же время счастлив. Но это всё равно не то. Потому что должен был не на фотке любоваться, а где-то рядом быть. Не получилось. Не срослось.

Небо открыли только утром. Костя вылетел первым же рейсом.

Был в столице ни свет, ни заря. И вроде бы стоило бы радоваться, а он бесился на себя же, что получилось как-то… У Агаты — ювелирно. А у него через жопу.

И пусть Гордеев понимал, что жена на него зла не держит, может даже рада, что всё сложилось вот так, но сам себя простить не мог. Вел внутренние диалоги, а натыкался на одно — ему бы радоваться, отцом же стал, а на душе болото из-за того, что первую же планку полосы препятствий сбил в прыжке.

Они с Агатой переписывались полночи и ещё утром. Костя думал, что её вырубил после родов, это же сложно, а она будто наоборот подключилась к бесконечной батарейке. Слала фото, записывала аудио шепотом. Может дремала, но слишком часто появлялась в эфире.

Приказала цветы не переть. Никаких громадных медведей и машин под шелковыми простынями. Вообще ничего не переть. Но ждала, что приедет…

Только прежде, чем Костя попал к Агате и малому, его словила Павловна. Сначала прошлась тяжелым взглядом от глаз до носков туфель, потом снова к глазам подняла, задержалась…

И впервые Костя поймал себя на том, что грымза даже не раздражает. Она помогла его сыну родиться, когда его рядом не было. Она имеет право так смотреть.

Поэтому он сказал искреннее:

— Спасибо, — Павловна хмыкнула. — Всё, как договаривались.

А потом фыркнула. Мол, успокойся, мальчик. Я не сомневаюсь, что «всё, как договаривались».

— Поздравляю, Константин.

Женщина подошла, протянула руку. По-мужски. Для пожатия.

В прошлой жизни Костя женщинам не особо-то пожимал. Даже мужчинам не так часто, как им того хотелось бы, но Павловне не отказал. Как оказалось, пожатие у неё сильное. Внушающее.

Только этой формальностью она не ограничилась. Продолжая сжимать Костину руку, свободной хлопнула его по плечу, приблизилась в уху, сказала негромко:

— Если второго захотите — тоже можно ко мне. Только рожать — без вас. А с Агатой мы сработались.

После чего отдалилась…

И Костя, наверное, впервые увидел, как эта женщина улыбается. Самодовольно. И просто довольно тоже.

И пусть ему до Стервы похер, но почему-то стало легче. К Агате он шел уже без этого дебильного чувства вины. Зато ясно ощущая, как вибрирует струна нетерпения и греет понимание, что вот сейчас… Через минуту…

Ему накинули на плечи халат, заставили натянуть бахилы. Он тщательно мыл руки и натягивал на рожу маску.

Прежде, чем зайти в палату, постучался.

Оказалось — зря. Потому что попал сначала в небольшой холл, там замер, прислушиваясь. Было тихо-тихо. Только невнятное кряхтение и тихий шепот:

— Голубоглазый ты, да? А знаешь, у кого такие же?

Пусть обращено было не к нему, и скорее всего он слышать не должен был, но Костя почувствовал, что губы кривятся в усмешке. Не злой и не ироничной. Просто хорошо ему.

Он заглядывает сначала, потом стучится… Вежливо…

Видит, что Агата сидит на кровати с приподнятой спинкой, держа на руках малого.

Видимо, кормила, но уже закончила.

Вскинула на Костю взгляд, заулыбалась…

— Привет, — поздоровался Костя, Агата просто кивнула. За неё сказали глаза — наполнились одновременно слезами и восторгом.

Это было трогательно и искренне. Достаточно, чтобы Костя подошел, стянул маску на подбородок, а губами прижался ко лбу.

— Ты как вообще?

Его адово тянула залипнуть на малого, но почему-то страшно было это делать.

Оторвавшись от кожи Агаты, он зафиксировал взглядом ее лицо. Скользил. Изучал. Сравнивал.

Она не изменилась.

Просто уставшая. И просто счастливая. Пиздец красивая. Как всегда.