Дракенфелс

Свободной рукой он дважды ударил ее по почкам. К этому она была готова; удары не причинили ей вреда. Она пнула его ногой прямо в грудь, и он отлетел, оставив нож в ее скользком от крови кулаке. Ули потянулся за кривым кинжалом, заткнутым за сапог, и она ударила его раненой рукой. Торчащий клинок, будто дополнительный острый палец, оставил на его лбу глубокую рану. Руку ее пронзила боль, когда нож ударился о череп Ули.

Гном попятился, кровь залила ему глаза, а грудь по диагонали украсилась тремя стрелами, ушедшими в ребра по самое оперение. Антон Вейдт славно управлялся со своим трехжильным арбалетом. Женевьева выдернула из ладони нож и отшвырнула его прочь. Она сжимала и разжимала кулак, пока затягивалась налитая жгучей болью рана. Ули все еще пошатывался, яд со стрел Вейдта пропитывал его тело, он медленно тек по его жилам, подбираясь к мозгу. Охотник за вознаграждениями составлял свои яды с непревзойденным мастерством. Умирающий гном упал.

Эржбет, танцовщица-убийца, набросила проволочную удавку на шею Ули, сильно дернула ее и держала до тех пор, пока не удостоверилась в его смерти. Женевьева протянула кровоточащую ладонь. Освальд фон Кёнигсвальд был уже рядом, с платком наготове, и она взяла его. Она дочиста вылизала порез, наслаждаясь острым вкусом собственной крови, потом туго обмотала ладонь платком, стягивая края уже заживающей раны.

– Ублюдочный гном, – бросил Вейдт, харкнув в мертвое лицо Ули. – Никогда не знаешь, переметнется или нет.

– Дело не в ублюдках-гномах, охотник за наградами, – заметил Менеш, присоединившийся к ним вместе с Ули. Женевьева всегда предполагала, что они связаны родством. – Смотри.

После смерти изменник начал расти. По крайней мере, его скелет и внутренности увеличивались. Доспехи и одежда гнома полопались, и сквозь здоровенные дыры виднелось нечто розовое и багровое. Кости размером с человеческие корчились на земле, их влажное содержимое сочилось сквозь рваные лоскутья кожи Ули.

Освальд отступил назад, не желая испачкать в этой грязи свои замечательные башмаки из тилейской кожи. Глаза Ули, все еще горящие, с хлопком лопнули, и в глазницах закопошились черви, расползаясь по туго натянутой коже щек и бороде. Язык полез изо рта, словно удав, обернулся вокруг груди Ули и замер. Эржбет громко вскрикнула от отвращения, высвобождая свою удавку.

– Он не был настоящим гномом, – сказал Менеш.

– Это наверняка, – отозвался Руди Вегенер, который бросил попытки остановить кровь, текущую из ран Сиура Йехана, предоставив заниматься лечением своему магу. – Но кем он был?

Менеш пожал плечами, забряцав висящим на ремнях оружием, и тронул все еще увеличивающееся тело носком башмака.

– Может быть, демоном. Какой-то из тварей Дракенфелса.

Гном пинком сбросил раздувшийся шлем Ули с широкого уступа скалы. Тот полетел вниз, ударившись о землю, когда они уже успели забыть о нем.

Зловонным могильным тлением веяло от останков существа в обличье гнома, три месяца скакавшего бок о бок с ними. Ули делил с ними кров и хлеб. Он никогда не щадил себя в боях, и Женевьева знала, что если бы не его метко брошенные ножи, она давно уже стала бы мясом для орков. Всегда ли Ули был предателем? Прислужником Дракенфелса? Или же все началось несколько мгновений назад, когда тень крепости пала на него? Как же мало она на самом деле знает о своих спутниках по этому приключению.

Приключение! Именно так казалось, когда Освальд фон Кёнигсвальд, с горящим взором, вербовал ее в «Полумесяце». Она работала в Альтдорфе, в таверне, подавая напиток за напитком, лет уже сто или около того. Долгожительству сопутствует тяжкий груз скуки. Женевьева, после темного поцелуя навсегда застрявшая между жизнью и смертью, была готова почти на все, чтобы избавиться от скуки. Так же, как Антон Вейдт был готов почти на все ради золота, или Сиур Йехан – ради возможности расширить свои познания, Руди Вегенер – добиться еще большей славы, а погибший несколько недель назад Хайнрот – свершить желанную месть. А Освальд? Ради чего Освальд – наследный принц Освальд, напомнила себе Женевьева, – мог быть готов на все?

Приключение! Подвиг! Вся эта чепуха из баллад и дешевых книжек, легенд и трактирных россказней. Теперь, когда позади осталось столько смертей и еще двое умирали прямо у нее на глазах, Женевьева уже не была так в этом уверена. Теперь их затея выглядела просто отвратительной, грязной попыткой убийства. Да, оно должно оборвать отвратительную, грязную жизнь, и все же это убийство.

– Сиур Йехан? – спросил Освальд.

Руди, широкое разбойничье лицо которого утратило обычный цветущий румянец, покачал головой. Из ран ученого все еще текла кровь, но глаза его закатились, видны были лишь белки. Он перестал биться. Маг Стеллан поднял взгляд от трупа.

– У него не было шансов. Гном перерезал ему горло до кости. Не задохнись он, так истек бы кровью. Или наоборот. Не одно, так другое прикончило бы его.

– Довольно, – произнес Освальд, – мы должны идти дальше. Скоро сумерки. В темноте все будет намного сложнее.

Для других сложнее; для нее – лучше. Солнце нырнуло за горизонт, и Женевьева почувствовала, как возвращаются ее ночные чувства. Она могла не обращать внимания на отголоски боли в руке и боку. Над ними на фоне темно-красного неба высилась крепость Дракенфелс, семь ее башен вонзались в небеса, словно когтистые пальцы изуродованной ладони. Ворота на вершине скалы были, как всегда, открыты, – зев в каменной толще. Женевьева видела глаза во тьме за воротами: полувоображаемые неприветливые тени, мелькающие за бесчисленными окнами, сами, казалось, обратились в глаза.

Здесь должно окончиться их приключение. В замке, сером и иззубренном, как скалы вокруг него. В крепости, более древней, чем Империя, и более мрачной, чем смерть. В логове Великого Чародея.

Дракенфелса.

II

Вечный Дракенфелс, Великий Чародей был стар, он был древним еще задолго до первого рождения Женевьевы Сандрин дю Пойнт дю Лак Дьедонне. А это, как она никогда не позволяла себе забывать, случилось шесть сотен и тридцать восемь лет тому назад.

В настоящей жизни родиной Женевьевы был город Парравон на востоке Бретонии, где ее отец занимал пост министра правящей фамилии, а ее сестры почитались среди первых красавиц при дворе, знаменитом во всем свете своими красавицами. Дракенфелс в те дни гораздо чаще показывался среди людей и имел обыкновение являть свое скрытое под металлической маской лицо при дворах и во дворцах Бретонии и Империи.

Предания были тогда свежее. Шепотом рассказывали истории о его бесчисленных кутежах, его невероятных преступлениях, его сокрушительной ярости, его великой магии, его ужасной мести и его единственном поражении. Дракенфелс был одной из сил, правящих миром. Женевьева полагала, что, хоть и полузабытый, он остается ею до сих пор. Он потерпел поражение лишь однажды, от руки Сигмара Молотодержца. Странно думать, что в ту пору Сигмара считали человеком. Героем, но все-таки человеком. Теперь жрецы называют его верховным божеством Империи. Сигмар исчез, никто не знает куда, но монстр, которого он однажды покорил, все еще тут. Злом Дракенфелса все еще полон мир.

Будучи девочкой двенадцати лет, за четыре года до темного поцелуя, Женевьева увидела Дракенфелса собственной персоной. Он проезжал через Парравон со своей армией мертвецов, разряженный в прекрасные шелка, в золотой маске. Головы военачальников ополчения Правящего Дома с разинутыми ртами покачивались на пиках. Из толпы выскочил было ассасин, и его тут же в клочья разорвали полуистлевшие помощники Дракенфелса. Демоны плясали в воздухе, сражаясь за ошметки тела растерзанного человека с кинжалом. Женевьева пряталась за юбками сестер, но, тем не менее, все прекрасно видела.

Друзья отца при ней спорили о Дракенфелсе. Его происхождение было неизвестно, слабости – неведомы, силы – безграничны, зло – беспредельно. Даже лица его не видел ни один из смертных. Она пыталась представить нечто омерзительное, сокрытое под маской, отвратительное и ужасное настолько, что по сравнению с этим лица воинов Дракенфелса из костей и мяса покажутся привлекательными. Или же, как предположила ее сестра Сириэль, такую невероятную красоту, что всякий, кто ее увидит, тут же упадет замертво. Сириэль всегда была дурочкой. Она умерла от чумы лет пятьдесят – вообще говоря, всего одно мгновение – спустя.