Страница 3 из 10
– …За песенки про Кубу! «Буба – любовь моя!..»
– Да ясно: шлюшки они! – Лечащий смех, сочувствие и сарказм как нельзя тесно уживаются в одной компании.
А предвечернее остывающее солнце щурилось сквозь купола Спасского собора. И провинские горожане, утомлённые Торжеством и весенней солнечной радиацией, растекались по улицам и переулкам. Домой… домой, к вечернему столу и мягкому креслу. От временно не случившегося крушения мировой истории – к казённым новостям из хриплого репродуктора. К соблазнительной супружеской постели. Ко сну.
Время и нам отбросить ненавистное перо, брезгливо прошествовать по черновикам к кухонному окну. Здесь, за плюшевой занавеской, в стекольной бутылочке нас ожидает ополовиненная праздничная норма. Праздник – он и в Африке смакует ром! Хотите… на брудершафт?…
Легенда вторая
«Мы плачем, приходя на свет, а всё дальнейшее подтверждает, что плакали мы не напрасно».
Жизнь человеку даётся один раз, и в основном случайно…
Шкалик родился пьяным…
Ой-ёй, мой трезвый, благоразумный читатель! Не фырчите! Не швыряйте нашу эпатажную книжку в вашем благородном раздражении. Если позволите себе терпёж на обоюдное общение, возможно, разойдёмся с лучшими чувствами друг к другу. Замиримся. Вы поместите одиозную книгу на пианино, между Моцартом и Сальери, заткнёте ею отдушину в давно не отапливаемой комнате, либо, преодолев минутный псих, прочтёте и эти строки… Мы же, паче чаяния, продолжим повествование.
…Писать – не ногой болтать. Норовистое перо аллюр перемежает галопом, точно в скачке по кривым улочкам. Там и сям выписывает кренделя сюжетных поворотов, раскрашивая их хлесткой метафорой и слащавой патокой вымысла. И тут же, обопнувшись, берёт в карьер, не в силах остановиться на ярком образе, и тут же трусит рысцой повествовательной писанины… Эх-хе-хе, труды наши бренные…
Женька Шкаратин действительно, точно джин, пробкой из бутыли, родился пьяным. Правда тошнее водки… Виновница треклятая! Водка, разумеется. А и правда недалеко ушла: на вину не пригонишь.
Надо ли, хватаясь за перо в борзописном порыве, зачинать горькое повествование так цинично и откровенно, точно срывая зло на слабом и беззащитном герое? Ан случилось! Узнаю страшную сивушную силу: рассосалась, расслабила и вылезла, как шило из мешка: «…родился пьяным…». В первую же строку, падла! А, впрочем, не всё ли равно где и как зачинать вопиющую тему? В честной компании перепившихся поэтов, в блевонтинном ли кабаке с отклеившимся названием «…ик»? В сибирском «Болдино», на полатях полусгнившего домика, помнящего вдохновенные лики нещастненьких ссыльных декабристов… Каждый зачинает, где может и как: анекдотом, легендой…
Мы – утверждением «Родился пьяным». Но всё разжуем по порядку.
Мама Нина – Женькина родительница – миниатюрная курносая толстушка шестнадцати лет от роду, милое существо. Наивная – как два по третьему – и открытая сердцем щебетливая птичка. Носила роскошную русую косу до пояса, а в остальном – незамужняя и недоучившаяся студентка провинского культпросветучилища, ещё год назад ничего не знающая о таинствах любви и причинах беременности. Звезды ли мерцали сиреневыми угольками, разукрашивая тусклые миры новогодними игрушками, зайчики ли солнечных лучей шебутно путались под ногами и руками, а только Нинульке были они, как катышки рябины, безвкусны и бесполезны.
Тем благодатным летом, когда всё это и стряслось, полнокровно жила-была в самом центре захолустного сообщества. Ухажорила с сельскими пацанами, чистила глызы из-под коровы, убирала по субботам горницу. Канителилась, как подавляющая часть человечества. Пока не постигло горе: родители её угорели в бане, куда моложавой парой ходили дважды в неделю, справляя на независимой территории свои интимные надобности, а заодно – помыться. И происходило это не в крыму-дыму хмельного угара на священную Пасху да Пресвятую Троицу, а в ушедшем веке среди обыкновенных будней провинциального захолустья. Угорели бесстыдно-нелепо, ославив себя и своих близких в осудительной молве на недолгие сорок дней. Бабушка, на руках которой осталась неприкаянная малютка, протянула недолго и прибралась аккурат в тот день, когда внучке исполнилось шестнадцать. Похоронили миром и эту. Большим или малым, божеским промыслом, или людским сердобольем… Суетно, скопидомски, с судом или пересудом. Сладили всё в одночасье. А про Нину в хлопотах ненароком забыли. А крошка-подросток, душа неприкаянная, в кромешном одиночестве выживала – на госпособие, да на податки сердобольных соседей. Скоро привыкла. Смирилась. Поступила учиться на завклубшу. Кантовалась между городом и деревней от осенних занятий до летних каникул. И не было никаких признаков на судьбоносные перемены в её жизни, в селе, или даже в целом мире. Почти никаких… Или хреновыми были наблюдатели за такими переменами! А если и были необыкновенные обстоятельства, грозящим пальцем предупреждающие череду немыслимых коловращений её судьбы, то едва ли кто замечал и придавал им апокалиптическое значение. Ибо задним умом богато человечество.
…Приближались осенние праздники – отжинки. Очередное общественное Торжество…
– Нинуль! Айда с нами на опушку? Там качули поставили…
– Дядь Ваня на голяшке шпарит… аж дух захватыват!
И-и-х!
– А пацаны наши по четвертаку скинулись…
– И городские шефы, шофера-то, приехали… Форс-систые!
– Так ты идёшь, Нин?…
– Счас… Туфли дёгтем смажу…
Первая сопричастность к компании… Чувство интимного локтя… Летка-йенька и бесстыдное танго… Поцелуйчики в озорной игре с вращением бутылочки. Фантики… Да что мы водим вас за нос изнанкой винной пробки! Не пора ли распочать?…
Нина «залетела»… Забеременела на урожайной неделе с первой же страстной встречи. Тьфу ты!.. Гнусный язык… заскорузлое слово… Кургузая метафора!.. А стиль… Если бы знали и умели, повествованию не пришлось бы растекаться водянистыми строчками по блёклым страничкам. Не плодили бы прорвы подробностей в витиеватой канве повествования. Не смущали читателя замысловатой чередой пикантных эпитетов и глаголов… Но поздно. Первый ком брошен, как книжный булыжник писателя – живчик зачатия. И да будь что будет…
Забеременела и точка.
Космические волны Вселенной накатывали в земную орбиту звездопады, фантастические сияния, расцвечивали этюды голубых небес. Вода в Тубе протекала вдаль, воздух прохладного неба студил лицо, тесовые и шиферные крыши домов вращались вокруг неё в незримом хороводе. А узкие проулки, которыми Нина предпочитала возвращаться с прогулок, сопровождали заплотами да тынами, словно эскортами почетного караула. Дом встречал калиткой настежь: беспрестанной радостью.
Нина вынашивала плод скрытно и обыденно, точно капусту выращивала в огороде. Не делилась тайной ни с кем. Да и не с кем было. Кроме сельской подруженьки Ленки… Да и с той не получалось откровенничать до мелочей. Хохотали обе до икотки, каждая о своем. А справившись с истерикой, разбредались по углам, затихали на ночь, поутру разъезжались на учёбу на две-три недели.
У родильной же постели несмышлёной роженицы, в ночь появления в бренный мир захолустного Провинска избранного нами героя, не было ни души. Одиночество, как наказание божье, растворилось в крови. «Чижолая» на живот Нина до последа не верила в своё возможное предназначение. О-да! Она приблизительно знала о таинствах появления на божий свет новорождённых младенцев, о жертвенной роли женщины-родильницы. Но чтобы такое случилось с нею?… Обретённый житейский опыт подсказывал всю трагичность положения и грядущие обстоятельства развязки. Младенец! Безотцовщина… И главная неотвратимость – роды. Все последующие пелёнки-соплёнки… Укорительные подачки и казенная помощь… И только одно чувство – необъяснимая тайная радость, изредка внезапно переполняющая члены, от сердца до селезёнки – на счастливый миг возносила юную женщину в космос блаженства и торжествующего ликования. Всепобеждающая сладость материнства!.. Ей не было меры.