Страница 32 из 81
А может, он уже мертв, и находится на том свете? Ужасная мысль пронзила сознание, чтобы через секунду смениться выдохом облегчения: в подземном царстве стояли бы не люди, а верные помощники Осириса — Анубисы, чью шакалью голову не возможно ни с чем перепутать. У людей на площади головы были обычные, человеческие. Только с неземным, отрешенным выражением. То ли темнота ночи, то ли отблески факелов делали свое дело, но Рамсесу вдруг показалось, что в этих людях нет страха. Что с такой же решимостью они будут стоять и день, и два, и целый месяц. И никакая сила не сможет сдвинуть их с места. Вторая волна ужаса прокатилась по Рамсесу. С людьми, потерявшими страх, как он хорошо знал, сладу не было.
Он еще раз осторожно выглянул и, прячась в густой тени, осмотрел площадь перед дворцом. Неподвижные фигуры, жесткие лица и горящие, словно у тощих ушастых кошек, глаза. Повсюду отблески огня.
По темным рядам прошло мимолетное движение, будто ночной ветерок прошелестел-пронесся по зарослям тростника, порябив спокойную гладь Нила, пролетел над площадью, всколыхнув на мгновение тысячи факелов, отозвавшихся неземной пляской бликов на дворцовых стенах. Вместе с этим в воздухе раздался сначала тихий, а потом все нарастающий мерный гул, как тот, что возникает, если ракушку побольше к уху приложить. Только в тысячи раз сильнее. И в тысячи раз страшнее. Люди на площади гудели, не раскрывая ртов и оставаясь неподвижными. Казалось, колышущиеся тени вторят им, трепыхаясь и подергиваясь в такт грозным звукам. Гул нарастал, устремлялся ввысь, разливался в стороны, чтобы, отразившись от высоких стен храмов, стать еще сильнее и еще больше наполнить лютой жутью все пространство перед дворцом.
Рамсесу захотелось втянуть голову в плечи, заткнуть уши, спрятаться, убежать от этого напряженного гудения. Лишь бы ничего не видеть и не слышать! Прочь, подальше, в свои покои, в объятия сладкого сна, из которого выдернула безжалостная рука верного Джабира. Ни о чем не знать, ничего не замечать и совсем не ведать о тех ужасных вещах, что творятся под самыми окнами дворца!
Разумом он понимал, что люди на площади пытаются запугать его. Что представление затеяно неизвестно кем, зато ясно зачем — чтобы его, Рамсеса, из себя вывести, панику ледяную в душе посеяв. Но от разумного осознания не становилось легче. Третья волна ужаса понеслась, заполняя собой все тело. Холодный липкий пот, что, случалось, сопровождал ночные кошмары, но так редко приходил во время бодрствования, побежал-полился тонкими струйками по широкой спине. Дышать стало тяжело, а внутри запульсировал панический страх, покалывая руки и ноги тонкими иголками.
Джабир, словно не замечая состояния господина, продолжал ровным голосом.
— Мои ребята уже были готовы эту толпу превратить в свалку мумий из разграбленной гробницы, но тут вперед вышел парень и зловещим голосом попросил передать: прежде, чем что-то делать, фараону стоило бы подумать о тайне, им известной. И велел два слова сказать.
Начальник стражи покосился на глиняный черепок, где для верности были нацарапаны кривые знаки:
— Завет Аменемхата. Вот. Бред какой-то. Государь, что нам делать? Разогнать их?
Рамсес предостерегающе взметнул руку. Нет, только не сегодня! Неужто проклятие Сета тенью висит над ним? Новая волна отчаянья были сильнее, чем предыдущие. По телу разлилась такая слабость, что фараону пришлось к стене прислониться, дабы на ногах устоять. Дышать он совсем не мог: твердый комок поднялся до самого горла. Рамсес резко закашлялся, выдохнул полной грудью так, что на глазах выступили слезы. Это помогло, и он пришел в себя.
Теперь точно конец. Если люди на площади знают правду о тайном плане, что даже Джабиру не ведом, то Рамсеса уже ничто не спасет. Ни верная охрана, ни обученное войско. Что же делать?
— Стой, Джабир! Силу применить мы завсегда успеем. А пока надобно разузнать побольше. Кто там, на площади, стоит? — голос больше не дрожал, а смертельной бледности лица в ночной темноте было не разглядеть. Сила постепенно возвращалась к фараону.
— Судя по одеждам — рабы. А парень, что к нам пришел, по выговору — израильтянин.
Этого еще не хватало. Рабам известно о Завете! Уничтожить их побыстрее, пока другие не узнали!
Но, вспомнив каменные лица в отсветах факелов, Рамсес не решился отдать приказ. А ну как, тайная правда уже и другим рабам ведома, а не только евреям? Что тогда?
Тем более убить этих на площади всех, до последнего! Без всякой пощады. Иначе они же первыми бунт поднимут!
Но одно дело приказ отдавать, находясь в днях пути от кровавой расправы, и совсем иное — рядом с дворцом, где все, как на ладони. Да ко всему прочему именно в Этот День! Тут кто хочешь, начнет вопросы задавать. И писари простые, и жрецы, и войска верные. Нет, рабов надобно с площади убирать и потом уже думать, как с ними расправиться. А сейчас — выигрывать время. Тянуть, медлить, откладывать. Ждать подходящего случая. А чтобы бдительность усыпить — соглашаться с требованиями и делать вид, что поддаешься.
Рамсес резко шагнул вперед, обращаясь к Джабиру:
— Зови сюда раба того, дерзкого. Хочу потолковать с ним с глазу на глаз.
Над площадью, как и раньше, звучал жуткий в своей нескончаемости гул…
В самый темный час ночи плита опять заскрипела, отъезжая в сторону. На этот раз не на ладонь, а на целый локоть. В открывшийся проем быстро скользнула низкая черная тень, чтобы тут же наткнуться на Моисея, сжать в объятиях и закричать звонким голосом:
— Получилось, Моисей, получилось! Все сработало, как ты и говорил! Фараон сюда самого начальника стражи послал с приказанием освободить тебя, сняв все обвинения!
Аарон захлебывался в переполнявших его эмоциях:
— Представляешь, стоим мы там, в темноте, торжественные такие, с факелами — весь дворец в отблесках огненных, будто сам ярким пламенем полыхает. Стоим молча, как ты учил. И тогда я понимаю, что чего-то не хватает, нужно еще страшнее сделать. Мне в голову приходит замечательная идея — начать мычать. Ну, как корова, знаешь, — протяжно и жутко. Я с нашими посоветовался, все одобрили — и тут такой звук по всей площади пошел, что у меня самого мурашки по коже побежали. Ну, точь-в-точь, как из загробного царства. Тогда выходит прямо к нам важный такой стражник и сообщает, что фараон…
Моисей на мгновение обнял Аарона. Как хорошо чувствовать рядом присутствие живого человека, друга и почти брата! Как хорошо сорвать холодную хватку острых когтей смерти, что почти целые сутки сжимала горло. На одно лишь мгновение, и все — больше времени не было.
— Аарон, вперед, нельзя терять ни мига. Собирай патриархов. Сегодня же на рассвете двинемся. Нужно спешить, пока фараон не передумал.
— А почему это, Моисей, фараон передумать должен? Не потому ли, что ты обещание данное не сдержал? — густую синеву проема вдруг заслонила новая тень. И еще до того, как вспыхнувший факел осветил лицо вошедшего человека, Моисей узнал голос царственного брата.
— Тебе ли, Рамсес, об обещаниях говорить? Кто мне пять дней давал, а сам на четвертый в темницу упек?
— А что мне делать оставалось, когда верные слуги донесли, что ты тайну Завета Аменемхата рабам открыл? Я долго не верил, а потом решил сам во всем разобраться, тебя сюда поместив.
— То-то ты спешил сюда днем, чтобы правду выяснить! — Моисей повернулся к Аарону. — Оставь нас вдвоем, есть у нас еще вопросы нерешенные.
— Но Моисей, ты же сам говорил, что, как только вернусь, объяснишь, что это за Завет такой страшный, коли его сам фараон боится, — Аарон опасливо поглядел на Рамсеса, на точеном лице которого не отразилось ни одного чувства.
— Аарон, не сейчас. Беги приказание исполнять. Обо всем в свое время узнаешь! — в голосе Моисея зазвучал такой металл, что Аарон против обыкновения не стал перечить.
Дождавшись, когда они останутся вдвоем, Моисей обернулся к Рамсесу:
— Кто же на меня напраслину возвел? Дозволь угадать. Везир? Бакенхонсу? Или оба вместе сговорились?