Страница 2 из 6
Помню прозрачный и пронзительный взор бледно-голубых глаз, когда Достоевский на прощанье пожимал мне руку. Я его больше не видел и потом вскоре узнал, что он умер.
Тогда же познакомился я с С.Я. Надсоном, юнкером Павловского военного училища, и полюбил его, как брата. Он был уже болен наследственной чахоткой. Постоянно говорил о смерти. Мы много спорили с ним о религии. Он отрицал, я утверждал.
Надсон познакомил меня с А. Н. Плещеевым, секретарем «Отечественных записок». Помню мелькающие в дверях соседней комнаты худые, острые плечи, зябко укутанные пледом, похожим на старушечий платок, хриплый, надорванный кашель и неистово рычащий голос М.Е. Салтыкова.
Первое стихотворение я напечатал, кажется, в 1882 году, в «Живописном обозрении», у Шеллера-Михайлова; потом стал печатать в «Отечественных записках».
Окончив гимназию в 1884 году, я поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Университет дал мне немногим больше, чем гимназия. У меня так же не было школы, как не было семьи.
В студенческие годы я очень увлекался позитивной философией – Спенсером, Контом, Миллем, Дарвином. Но, с детства религиозный, смутно чувствовал ее недостаточность, искал, не находил и безвыходно мучился.
В это время в студенческом историческом обществе (кажется, оно так называлось?) я спорил с В. В. Водовозовым, убежденным позитивистом, доказывая ему, что невозможно обосновать миросозерцание, дающее смысл жизни, на «непознаваемом» Спенсера.
А. Н. Плещеев ввел меня в дом А. А. Давыдовой, жены известного музыканта, директора Петербургской консерватории. Здесь встречался я с Гончаровым, тогда уже слепым стариком, Майковым, Полонским, а затем, когда основан был А. М. Евреиновой «Северный вестник», – с его ближайшими сотрудниками: В. Г. Короленко, В. М. Гаршиным, Н. К. Михайловским и Г. И. Успенским. Я и сам принимал довольно деятельное участие в журнале: напечатал в нем огромную и неуклюжую драматическую поэму «Сильвио» и едва ли не первую сочувственную статью о Чехове, только что выступившем тогда и почти никем еще не признанном.
Н. К. Михайловский имея на меня большое влияние не только своими сочинениями, которыми я зачитывался, но и своею благородною личностью. Он заказал мне статью «О крестьянине во французской литературе», которой, однако, не принял, потому что она оказалась очень слабою и не в духе журнала. Михайловский и Успенский были два моих первых учителя. Я ездил в Чудово к Глебу Ивановичу и проговорил с ним всю ночь напролет о том, что тогда занимало меня больше всего, – о религиозном смысле жизни. Он доказывая мне, что следует искать его в миросозерцании народном, во «власти земли». Дал мне адреса знатоков народной жизни, сельских учителей и статистиков, советуя побывать у них. В том же году, летом, я ездил по Волге, по Каме, в Уфимскую и Оренбургскую губернии, ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами, собирал и записывал наблюдения. Посетил в Тверской губернии крестьянина Василия Сютаева, основателя религиозного учения, напоминающего толстовство. Л.Н. Толстой незадолго до меня был у Сютаева, и тот мне много о нем рассказывал.
Только что тогда появившаяся рукописная «Исповедь» Толстого произвела на меня впечатление огромное. Я смутно почувствовал, что позитивное народничество для меня еще не полная истина. Но все-таки намеревался по окончании университета «уйти в народ», сделаться сельским учителем. Помню, Н. М. Минский смеялся, дразнил меня и держал пари, что этого не будет. Он, конечно, выиграл.
В «народничестве» моем много было ребяческого, легкомысленного, но все же искреннего, и я рад, что оно было в моей жизни и не прошло для меня бесследно.
Почти в это же самое время, под влиянием Достоевского, а также иностранной литературы, Бодлера и Эдгара По, начиналось мое увлечение не декадентством, а символизмом (я и тогда уже понимал их различие).
Сборник стихотворений, изданный в самом начале 90-х годов, я озаглавил «Символы». Кажется, я раньше всех в русской литературе употребил это слово. «Какие символы? Что значит: символы?» – спрашивали меня с недоумением.
По окончании университета я уехал летом на Кавказ, встретился там случайно в Боржоме с 3.Н. Гиппиус, очень скоро сделал ей предложение, в ту же зиму, в Тифлисе, женился на ней и вернулся с нею в Петербург.
В дальнейшем буду краток, потому что пишу не воспоминания, а только автобиографическую заметку и не имею ни желания, ни возможности излагать подробнее внутренний ход моего развития, который считаю и доныне еще не законченным.
Весною того же года умерла моя мать. Смерть матери, болезнь жены и некоторые другие тяжелые обстоятельства моей личной жизни были причиной того религиозного переворота, который я пережил. Часто обвиняют меня в «схематичности», «книжности» моих религиозных мыслей. Это неверно или, может быть, происходит от слабости моего литературного дарования.
Могу сказать по совести: все, что я говорю и думаю по вопросам религиозным, идет не от книг, не от чужих мыслей, а от моей собственной жизни, – все это я пережил.
В первом сборнике критических статей «О причинах упадка и о новых течениях русской литературы» я пытался объяснить учение символизма не столько со стороны эстетической, сколько религиозной.
В эти годы я много путешествовал. Долго жил в Италии, в Риме, во Флоренции, а также в Таормине, в Сицилии; побывал в Афинах и в Константинополе. Тогда же издал второй сборник критических статей «Вечные спутники». Переводил античные трагедии.
В 1893 году я начал трилогию «Христос и Антихрист», над которой работал лет 12. «Юлиана Отступника» долго не мог нигде поместить: во всех редакциях мне отказывали. Наконец напечатал в «Северном вестнике» и то с большим трудом и, так сказать, из милости. Вообще в русской литературе встречали меня недоброжелательно, и недоброжелательство это до сих пор продолжается. Я мог бы справить 25-летний юбилей критических гонений безжалостных.
Между «Леонардо» и «Петром» я написал «Л. Толстого и Достоевского». Эту работу тоже не мог нигде напечатать. Когда уже отчаялся, приняли ее в «Мире искусства», приюте всех «гонимых и отверженных».
Готовясь к «Петру», ездил для изучения быта сектантов и староверов за Волгу, на Кержец, в г. Семенов и на Светлое озеро, где находится, по преданию, невидимый Китеж-град. Здесь провел ночь на Ивана Купала в лесу, на берегу озера, в беседе с богомольцами и странниками, учителями разных вер, которые сходятся сюда в эту ночь со всей России. Потом узнал, что некоторые из них сохранили обо мне добрую память.
Тогда же, в конце 90-х годов, открылись религиозно-философские собрания. Первая мысль о них принадлежит не мне, а 3. Н. Гиппиус. Ею же основан журнал «Новый путь».
Скоро собрания были запрещены Победоносцевым. Я ездил хлопотать за них к покойному митрополиту Антонию. Он отказал, ссылаясь на свою подчиненность светским властям.
В одно из моих посещений лавры на темной лестнице, ступив нечаянно на стеклянную крышу какого-то люка, я провалился, больно ушибся и порезался, – мог бы ушибиться до смерти. Это падение было для меня символическим: я понял, что мой подход к православию добром не кончится.
Летом в 1904 году мы с 3.Н. ездили в Ясную Поляну. Толстой принял нас очень ласково. Мы ночевали у него и много беседовали о религиозных вопросах. Он хвалил очерк 3.Н. о «Светлом озере». На прощанье, оставшись со мной наедине, сказал, глядя мне прямо в глаза своими добрыми и немного страшными, маленькими, медвежьими, «лесными» глазками, напоминавшими дядю Ерошку:
– А мне говорили, что вы меня не любите. Очень рад, что это не так…
Я тогда уже смутно чувствовал, что в моей книге был не совсем справедлив к нему и что, несмотря на глубочайшие умственные расхождения, Толстой мне все-таки ближе, роднее Достоевского.
То, что я передумал, а главное – пережил в революционные годы 1905–1906, имело для внутреннего хода моего развития значение решающее. Я понял – опять-таки не отвлеченно, а жизненно – связь православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе.