Страница 76 из 85
— Понятия не имею. Но прикасаться к ней без перчаток не советую.
Чудишь, Витальич… — ухмыльнулся Ростовцев но послушно сделал шаг назад. Я медленно, словно оттягивая что-то неприятное, вдел руки в перчатки, поддёрнул — и, стараясь не замечать мелкую дрожь в пальцах, потянулся к тайнику.
«…Что-то ещё за напасть на мою голову?..»
— На каком это языке? — озадаченно спросил учёный. — Буквы знакомые, смесь латинского алфавита и кельтского оргамического письма, а вот содержание…
— Разберёмся. — сказал Д'Эрваль. — Обязательно разберёмся и переведём… потом, позже.
Глаза у него сияли, а к груди гасконец прижимал «катарский свиток», извлечённый из сундука — обеими руками, как нечто хрупкое и невыразимо ценное. Оно и было для него подлинной драгоценностью — пергамент, написанный потомками трёх «совершенных», бежавших некогда от костров инквизиции, чтобы сберечь величайшую свою тайну. Здесь сложный перевод не требовался — достаточно было бросить на пергамент один-единственный взгляд, чтобы убедиться в том, что это то, ради чего дальний потомок рыцаря Хуго и явился в далёкую Россию.
Немного всё же надо иным людям для счастья…
Учёный вопросительно взглянул на меня. Я кивнул, и он перевернул очередную страницу — пальцы в тонких лайковых перчатках, изрядно заляпанных ржавчиной и подземной пылью, едва касались древнего пергамента.
— Стойте!
Рука француза замерла.
— В чём дело, мсье? Вы увидели что-то знакомое?
У меня в глазах плыли тёмные круги, колени внезапно сделались ватными. Посреди страницы, в окружении непривычных значков в иде пересекающихся чёрточек, волнистых линий и концентрических кругов помещалось изображение кресла. Я сразу узнал его, хотя ни разу не видел со стороны — ни в тот, первый раз, когда оказался в туманной комнате, ни в следующий, когда она мне только лишь пригрезилась. Вот и туман, окружающий загадочный предмет меблировки, присутствует в виде редкой наклонной штриховки и мелких чернильных крапинок…
Я стоял и, не мигая, смотрел на рисунок. Мои спутники терпеливо ждали, а в голове тяжкой назойливой мухой билась единственная и совершенно неуместная в своей нарочитости фраза:
«…Вот тебе, бабушка, и Юрьев день…»