На широкий простор

И не одного войта беспокоила мысль о Савке. Думали о нем и приятели Бусыги. Не думать было нельзя: слишком близкое касательство имел Савка к ним. Вот тебе и Савка, их «партизан»! Так закрутил дело, что лучше было бы и не связываться с ним. Не шутки: двенадцать поляков уложили в лесу. Видно, у партизан силы не маленькие. А что, если Савка рассказал партизанам обо всем? Неясной и пугающей фигурой остался для богатеев Савка Мильгун.

Просторна хата Василя Бусыги. Теперь она производит впечатление пустой, несмотря на то что добра в ней немало. Не хватает живых людей. Не видно хозяйки, а без женщины в доме тоскливо. Не видно и ребят, не слышно их веселой возни, щебета. Тихо в хате войта, и эта тишина отдает молчанием могилы. А может, это только так кажется с непривычки…

Дед Куприян лежит на полатях возле печи. Это его давнишний уголок. Стынет старая кровь, ей нужно тепло. Дед Куприян и хата его сына войта — это уже две слабо связанные друг с другом категории: жизненный круг деда суживается, и хата остается как бы в стороне от него; их взаимные интересы кончаются.

Войт слоняется по хате, раздумывает. Вид у него мрачный. Сын, как и отец, ощущает оторванность от мира, но это оторванность другого порядка. Дорога войта и устремления преобладающего большинства крестьянства, в том числе и Авгини, лежат в разных плоскостях. Войт этого еще не понял, но чувствует свою изолированность и обреченность. Поэтому он и мрачен…

Василь немного оживился, когда дверь в хату отворилась и порог переступили Бирка и Бруй.

— Ну, как здоров, Василь?

Это «ну, как здоров, Василь?» звучит сегодня не так, как обычно. Слова приветствия вызывают в памяти войта всю цепь событий последнего времени и прежде всего тот вечер, когда вернулся из своего «похода» Савка.

Сначала разговор не клеился, но, после того как Бруй поставил на стол бутылку, беседа оживилась.

— Но скажите на милость, куда девался Савка?

Бирку этот вопрос интересует не меньше, чем войта и Бруя. Бруй молчит: они с Биркой толковали уже об этом. Интересно, как смотрит на дело Василь.

— Черт его знает! — пожимает плечами войт.

— А не думаете вы, что он примазался к повстанцам? — спрашивает все тот же Бирка.

— От Савки можно всего ожидать, — замечает рассудительный Бруй. — Где ему больше дадут, туда он и пойдет.

— Жалко только, что об этом не подумали раньше, — укоризненным тоном замечает войт и добавляет: — Тут, знаете, вот что интересно: почему он не хотел сразу сказать, что был у них, виделся с ними и знает, где они? А признался только тогда, когда ему хорошенько хвост прищемили да спросили… по-настоящему.

— Так это понятно, почему, — говорит Бруй. — Раз он уже стал с партизанами заодно, то и не хотел их выдавать. А может, и побоялся их.

Соображение, что Савка испугался повстанцев, заставляет войта задуматься.

— Это могло быть, — соглашается он. — Но дело выглядит иначе… Как это могло случиться, что двенадцать человек, Савка тринадцатый, поехали в лес и никто назад не вернулся? Значит, они не случайно попались. Значит, партизаны ожидали их приезда, готовились… И было их там немало… Вот это вы как объясните?

Бруй и Бирка молчат.

— Черт его знает, как оно там было, — разводит руками Бруй.

— В том-то и вся беда, что дело это темное, — продолжает войт. — Допустим, Савка выдал наши секреты. Что тогда оставалось делать партизанам? Если силы у них маленькие, они просто могли перейти в другое место. А если силы у них большие, то они могли сказать Савке: «Иди, расскажи им — это значит нам, — где мы находимся… Они донесут куда следует, и нас придут ловить, а ты, Савка, сам веди их сюда». Вот что они могли сказать ему. И Савке не было смысла тогда молчать… Но Савка небось ничего не сказал.

Видно, войт хорошенько помозолил себе мозги, думая про всю эту страшную и путаную историю. Эта неясность мучила его, угнетала, как угнетала она Бирку и Бруя.

— Ты думаешь, Савка не выдал нас?

— Трудно сказать тут что-нибудь наверняка. Но само дело показывает, что Савка об этом не говорил.

Ответ войта успокаивает Бирку, ему делается немного легче.

Но тут взял слово рассудительный Бруй.

— Ты, Василь, в этом деле разобрался лучше нас, и трудно тебе возразить. Савка, наверное, не сказал, что его подослали мы. Но с Савкой что-то случилось. Его что-то сильно растревожило. Помните, каким он был тогда? На самого себя не похож, таким его никогда не видели…

Бруй перевел дух и сказал, понизив голос:

— Для меня теперь ясно одно: не Савка, а кто-то другой передал Талашу и про Савку и про нас.

Эти слова произвели впечатление молнии, ударившей в трубу войтовой хаты. Бирка задрожал, а войт еще больше потемнел лицом. Войт вспомнил Авгиню, вспомнил тот вечер, когда она выходила из хаты Талаша. Видно, недаром назвал Бруй имя Талаша… А перед глазами Бирки тоже промелькнул образ Авгини, и с поразительной ясностью представилось, как он вошел в эту самую хату, увидел хлопотавшую возле печи Авгиню и сказал ей: «Холодно, Авгинька. Нельзя ли погреться возле тебя?» И еще другую свою фразу припомнил теперь Бирка: «Воевать я не пойду, мы за себя вояку поставим».

Раннее и внезапное наступление белопольской армии, наступление на широком фронте, захватило и Полесье. На его оккупированных землях белополяки провели мобилизацию. Тысячи молчаливых, суровых сынов Полесья против своей воли и желания вынуждены были под охраной белопольской военщины идти в глубокий тыл. Там из них формировали новые части для пополнения войск на фронте.

Проводя мобилизацию, командование белополяков рассчитывало уменьшить размеры партизанского движения. Однако мобилизация дала как раз противоположные результаты. Прежде всего значительная часть крестьян, вместо того чтобы явиться на сборные пункты, сразу же подалась в леса. А другие, силою загнанные в казармы, ненавидя оккупантов, бежали из своих частей при каждом удобном случае. Их ловили, с ними жестоко расправлялись, но и жестокие наказания не могли остановить бегства из частей насильственно взятых в белопольскую армию крестьян. Весна и тепло содействовали тому, что лесные недра становились надежными убежищами для всех, кто вырвался из лап оккупантов, отказываясь воевать за враждебные им интересы панской Польши. Леса укрывали мятежных людей, которых преследовали панская злоба и полицейская месть. Эти леса стали школой их классового сознания. Вслед за крестьянами приходили в леса большевики-подпольщики, вели пропаганду за Советы, разъясняли политику Коммунистической партии, ее задачи и цели. Большевики придавали стихийному партизанскому движению организационные формы, разъясняли смысл начатой белополяками войны, разоблачали тех, кто стоял за спиной панской Польши и фактически руководил ею. В этих лесах быстро вырастали партизанские группы и целые партизанские соединения, разбрасывая свою сеть по далеким и близким тылам белопольского фронта.

На песчаном пригорке близ опушки леса, где, словно овечки на лугу, рассыпались молодые раскидистые елки, тихо, уютно и хорошо. С одной стороны расстилается широкое поле, окруженное бором и окаймленное по краям ельником. По другую сторону пригорка — смешанный лес, густой и сумрачный. И поле и лес, в свою очередь, окружены непроходимыми болотами. С какой стороны ни возьми, этот пригорок — отличная позиция: ты стоишь на нем, и никто тебя не видит, но сам ты обозреваешь отсюда и поле, и дорогу через него, и все подступы, и, кроме того, ты можешь погреться здесь на весеннем солнышке как нельзя лучше. А если ты любишь пофилософствовать на разные высокие темы или погрузиться в волны приятных мечтаний, то и этому твоему занятию никто здесь не помешает.

Вот почему дед Талаш и выбрал себе это место для своего временного пребывания. Но теперь дед Талаш не один: с ним неразлучный его друг и товарищ Мартын Рыль. Не для того, чтобы просто провести время, пришли сюда дед Талаш с Мартыном Рылем, — здесь должны собраться и остальные их товарищи: Тимох Будик, Никита Самок и Кузьма Ладыга из Вепров. Может, даже придется провести здесь широкий сход — есть важные вопросы, их надо обсудить. Пора приниматься за серьезную работу. Сюда же, к этому пригорку, идут отовсюду свои люди с разными известиями и новостями.